Юбилей «Таганки», Алена Карась, Российская газета, (23.04.2004)

Прогресс можно остановить. На этом настаивает Юрий Любимов в день 40-летия Таганки

Любимов и вправду хочет остановить прогресс — так, во всяком случае, можно прочитать смысл его последнего театрального высказывания. Пока молодые режиссеры нащупывают свой инструментарий для того, чтобы высказаться об окружающей их действительности, о социуме, российской истории и ее парадоксах, мэтр отечественной режиссуры уходит в сторону чистого формотворчества, того, что в учебниках по марксистской эстетике называлось «искусством ради искусства».

Его новый спектакль кружит вокруг обэриутской поэзии по законам сюрреалистической логики. Все в нем — причуда, каприз художника, виньетка скрытых смыслов, все оторвано от всяких реалий времени и места. Опробовав в своем предыдущем опусе «До и после» поэтику бриколажа, Любимов и здесь продолжает создавать свои мелкие «безделицы», пустяки. В этом жесте мастера скрыто определенное кокетство — пустячки, мол, все это, не обращайте внимания. Но помимо — и над всяким кокетством существует огромное смирение перед «живым организмом поэзии, тело которой образует непосредственная преемственность поэтического опыта». Так сказано в пресс-релизе, который раздали журналистам в преддверии нового спектакля.

Всегда боровшийся с социумом, всегда игравший роль того, кто противостоит магистральному направлению в искусстве и официальной идеологии, Любимов вновь умудрился сделать независимый жест: отрицая всякую моду и потребности «времени», он говорит сегодня не о социуме, а о культуре. И в этом заключен главный смысл его последнего творения.

Как и в спектакле «До и после», он перемешал поэтические тексты обэриутов до такой степени, что только очень просвещенный зритель-филолог сможет быстро и навскидку распознать творения того или иного автора. Впрочем, в центре его композиции несколько основных текстов — «Елизавета Бам» Даниила Хармса, «Кругом возможно Бог» Александра Введенского, поздние (совсем не обэриутские) стихи Николая Заболоцкого, а так же несколько стихотворений Николая Олейникова и Алексея Крученых. Они хорошо известны не только по многочисленным публикациям, но и по театральным постановкам: «Старуха-1» и «Старуха-2» Оскара Коршуноваса по произведениям Хармса,»Елизавета Бам на «Елке у Ивановых» Романа Козака, «Елизавета Бам» Александра Пономарева и его же «Кругом возможно Бог» стали знаковыми для начала 90-х годов.

И вот казус: по истечении почти десяти лет именно им, тогдашним маргиналам и молодым режиссерам, Любимов протягивает свою мастерскую руку.

В отличие от первых театральных толкователей этих текстов Любимов ничего не открывает. Он листает стихи, мимолетно образуя короткие и быстро распадающиеся связи. Для создания своего собственного «бриколажа» Любимов призывает композитора Владимира Мартынова, ансамбль Татьяны Гринденко “Opus Posth”, художницу Алену Романову, художника по костюмам Вадима Андреева и хореографа А. Меланьина. В результате получается не спектакль, но сложноустроенная инсталляция. В центре ее — музыка Владимира Мартынова, которую исполняют музыканты Татьяны Гринденко и актеры Таганки. Стихи больше поются, чем читаются. И в этом особом типе мелодекламации любимовские актеры и актрисы достигают высочайшего формального совершенства. Возможно, на наших глазах творится старый новый жанр — сюрреалистическая opera-ballet. Ее главной героиней — в силу жанровой выразительности — становится Елизавета Бам. Смешная толстуха Полина Нечитайло воплощает абсурдность и нелепицу обэриутского текста с максимальной театральной выразительностью. Все остальные (прежде всего старые таганковцы Феликс Антипов, Алексей Грабе) только делают вид, что понимают поэтику исполняемых авторов.

Порой кажется, что и сам 87-летний маэстро — лишь юный неофит, судорожно и хаотично пытающийся осознать законы неведомого поэтического материка. И это одно из самых подкупающих свойств спектакля. Сквозь сумятицу театрального повествования смутно проступают драматические обстоятельства судьбы его героев, в чьих юмористических и пародийных спазмах различался гул наступающих катастроф. Подобно античным стоикам Любимов игнорирует самые катастрофические обэриутские тексты. Во времена «Павших и живых» он, кажется, не преминул бы рассказать о страшных экзекуциях над бедными поэтами, уничтоженными в 30-е годы. Сегодня он царственно и высокомерно отказывается от этих возможностей, чтобы поразмышлять о метафизике смерти. Драматическая поэма Введенского «Кругом возможно Бог» почти венчает его спектакль, и торжественные аккорды Владимира Мартынова аккомпанируют словам: «Горит бессмыслицы звезда, /она одна без дна. / Вбегает мертвый господин/ и молча удаляет время». Любимов решительно удаляет время из своего спектакля, оставляя в нем метафизические тени. За экраном слева и вправду движутся тени, высвечивая иконоподобные лики в инсталляции Алены Романовой. Кажется, еще чуть-чуть, и они вместе с монументальной музыкой Владимира Мартынова смогут образовать трагическую ораторию об уничтоженном поэтическом племени.

Алена Карась, 23.04.2004