Вениамин Смехов: «Мы с вами — дети предыдущего будущего», Наталья Юнгвальд-Хилькевич, Политический журнал, (20.11.2006)

Вениамин Смехов — культовый актер. Незабываемый Воланд в Театре на Таганке, неповторимый сдержанный и благородный Атос. Он и сам человек-легенда. И каждая его книга — подарок, фраза — философское обобщение. В настоящий момент Вениамин Борисович живет в США с супругой Галиной Аксеновой. О том, как живет, о чем думает и по чему скучает, наш разговор.

— Сегодня много говорят о воспитании, о семье. А как дело обстоит в вашей семье? Испытывали ли, скажем, ваши дочери давление в выборе профессии?

— Помню, что сознательно морочил им головы ужасами актерских судеб — особенно женских.

Какой я отец — трудно судить. Никаких страхов я наводить не умел, зато умел с утра до ночи пропадать на сцене юной «Таганки»; водить детей в театр; страдать, когда они кашляли (так страдать, что они пугались); злиться, когда ленились; шлепать, когда доводили; обожать, когда они валяли талантливых дураков, во главе с мамой-папой, на отдыхе под Москвой или в Крыму. Я со своими детьми в настоящих, здоровых отношениях. Алика занимается публичной профессией — и ее отовсюду видно. Особенно я доволен настроением и работой моей старшей дочери Лены. Лена — тоже весьма одаренная личность, она занимается литературой и журналистикой. Мы вместе с ней радуемся успехам ее сына Леонида. У него своя джаз-компания, что не помешало ему перейти на четвертый курс филологического факультета МГУ.

— А что вы чаще вспоминаете из своего детства?

— Я рос в традиционной семье. В начале жизни моего поколения была война и победа. Это диктовало фанатическую преданность — отцам-фронтовикам. Мой отец, которым я гордился, пришел с войны в потрепанной гимнастерке гвардейского капитана. Я наизусть выучил знаки отличия всех родов войск, что тоже типично для детей, которым после войны было по 5-10 лет.

Дитя мамы и эвакуации, я долго служил иерархии, по которой «отец всегда прав». И даже мысли не было сопротивляться этому закону до известного переходного возраста. После смерти Сталина в 53-м году (это был восьмой класс) сразу грянула новая, счастливая, опасная и раздражающая реальность в виде косичек, физкультурных переодеваний и любви сразу и на всю жизнь. Фокус в том, что в тот исторический момент произошло слияние мужских и женских «монастырей» (то есть школ с раздельным обучением). «Мой первый друг, мой друг бесценный», блистательный математик Андрей Егоров, как и я, влюбился в «парту напротив». Я свою — перелюбил. Он до сих пор счастливо женат на Рите Бершадской. В то время у каждого из нас появились первые следы сопротивления и непослушания. Из всех разрешенных свобод ярче всего вспоминаются книги и танцы. И наше «фамусовское общество» собиралось кучкой, и умничало, и училось фокстротам и танго, и обсуждало уже не запрещенных Есенина, Вертинского или футуристов… «Книга — лучший подарок» для нас было не лозунгом, а практикой. Я дарил Томаса Мора Андрюше, а он мне — Кампанеллу или раннего Маяковского. Это было реальное чудо. Прорыв к самообразованию. Сопротивление, которое проявлялось в стране, было счастливой новостью для всех. Обновлением больших полушарий.

Отец для меня всегда оставался главным, непререкаемым авторитетом. Он защитил докторскую диссертацию, назло врагам-антисемитам, преподавал, пользовался уважением студентов. Работал до поздней ночи в Госплане СССР. Внедрял в экономическую науку не политику, а математику. В часы отдыха отец здорово шутил, с упоением читал Пушкина, Лермонтова, Брюсова, Маяковского. Заражал меня актерством (о чем сам не догадывался). С мамой они были большими театралами.

Однако малейший мой проступок он воспринимал как тяжкую провинность и наказывал меня весьма чувствительно. А мама заступалась.

— А Таганка — это ведь тоже семья?

— Таганка — тема, которую пока и вполовину не осознать. При железном самодержавии Любимова у нас творилась счастливая вольница «отвязанных» талантов. Не было на свете еще такого театра, где добрая половина труппы — «смежники»: сочинители, соавторы главрежа. Композиторы, поэты, барды, режиссеры, цирковые мастера, драматурги? И если заболевал актер, то это не была замена актера или спектакля. Любимов предлагал зрителям концерт, так сказать, авторской самодеятельности. И ни один человек не сдавал билеты. Нельзя было «упрекнуть» Любимова в большой любви к актерам, но он давал нам возможность проявить себя многообразно и личностно. Моя жизнь на Таганке похожа на мое детство: между диктатурой и свободой. Сначала я был, как и в училище, страшно зажат, потом — через поэзию, через игровое студийное сочинительство — поверил в себя и раскрепостился. Помогли мне репетиции к спектаклю «Антимиры» Андрея Вознесенского. Театр — это единственная форма узаконенной монархии.

— А Любимова вспоминаете с теплотой?

— Юрий Петрович — великий мастер и создатель театра. Но при этом он и ревнив, и завистлив — увы, даже к собственным ученикам. Когда он оказался в вынужденной эмиграции, мы рвали на себе одежды и головой прошибали партийную стенку, рискуя работой и свободой. А он, вернувшись, ни одному из нас не сказал и слова благодарности. Мы этого, правда, тогда и не заметили — такая была общая эйфория «победителей советского режима».

Сам принцип театрального производства предусматривает авторитарный подход к работе. Этому нас учила еще Вахтанговская школа, где вольно бурлила игровая стихия и студийная демократия, но командовал парадом один — и очень суровый — хозяин курса, бывалый фронтовик и прекрасный комедиант Владимир Этуш. Он сбил с меня спесь и научил борьбе с самим собой.

Закончив с отличием институт, я добровольно уехал из Москвы в Куйбышев. В один из лучших театров советской провинции. Главным режиссером там был опытный партийный холоп, который поставил немало талантливых спектаклей. Такая вот типичная двойственность. Через год ностальгия вернула меня в Москву. И вскоре начался Театр на Таганке.

— На телевидении поставлен «Мастер и Маргарита», где Воланда сыграл Басилашвили. Олег Валерианович как-то поделился, что играл Сталина. Кого играли вы на Таганке?

— Олег Басилашвили — божественный актер, и он может сыграть все что угодно. Но, на мой взгляд, идеальным Воландом мог бы быть Гафт, Гердт или Юрский. Мой Воланд — созерцатель. Он приговорен наблюдать за человеческой безнадежностью. И ему хватает скепсиса не унижать себя ненавистью к людям. Он только констатирует. Я не играл дьявола, это был все и всех видящий Воланд, который лицезрел человеческую глупость, бесконечное повторение ошибок и неумение учиться на них. Воланд — если и диктаторствует, то, по-моему, без удовольствия. Он тяготится своей властью и пресмыкательством всех перед ним. Что у нас с ним похоже — так это охота наблюдать, созерцать все и всех. Особенно, когда нет никакой ответственности.

— Как вы думаете, смог бы Высоцкий выжить в постперестроечное время?

— Я не могу рисовать на воде. Смешно звучит — «выжить». Скорее всего, Высоцкий переживет всех нас. Тот Высоцкий, которого мы знали и в быту, и в совместных работах, и в шалостях, и другой, так сказать, «Высоцкий сегодняшний» — они, конечно, разные. Никто тогда не мог себе представить, скольким людям его песни станут опорой в жизни, утешением и оправданием. В нашем театре советские чиновники, кстати, ужасно обижались на фразу из брехтовской «Жизни Галилея» в исполнении Владимира Высоцкого: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях»?

Однажды мент на Садовой, который проколол талон водителя неповинному Высоцкому, объяснил меру наказания так: «Вот потому, что ты — Высоцкий, а я — нет, понял?»

— Говорят, что сегодня «правят бал» деньги. А раньше, вроде, было лучше?

— Ужасно, когда люди думают, что раньше было лучше. Все равно что сказать: «Вчерашняя саркома гораздо лучше сегодняшнего лейкоза»? Раньше мы болели одной болезнью, а теперь другой. Раньше все решал партбилет, а сегодня доллар. Как раньше, так и теперь людей ценят не «поштучно», а скопом, массой.

— На какое-то время вы исчезли из поля зрения российского зрителя. Расскажите, что осталось за полями нашего внимания. Расскажите о творческих успехах.

— (Смеется). Мне кажется, я, напротив, зачастил с мельканиями на телеполе вашего зрения. Вы диктуете мне нескромные ответы. Впрочем, это вошло в моду — самого себя «пиарить». За прошедшие годы мы с женой Глашей Аксеновой хорошо поездили по свету. И по работе, и из любопытства.

Галя очень мне помогает как журналист, специалист по кино и театру, как историк, как редактор. А я — ей. За границей она больше владеет ситуацией. Она моложе и талантливее в языке. У нее английский, французский. Сейчас изучает итальянский. Вот уже одиннадцать лет учит аспирантов и является заместителем директора Русской школы в летней программе для девяти языковых школ Мидлберийского колледжа США. Со следующего года она будет преподавать в школе-студии при Московском Художественном театре.

Как актер я записал целую коллекцию аудиокниг. Снимался в кино и на телевидении. Много гастролировал и читал стихи и прозу, укрепляя при этом положительный имидж родины русского языка. По заказу нашего ГТРК мы с Галей сняли три десятка авторских программ в цикле «Театр моей памяти». Как режиссер, я ставил и оперы, и драмы, и комедии в разных театрах России, Германии, Америки, Израиля, Франции и Чехии. Как литератор, написал и издал несколько книг. Как зритель, получал разных размеров удовольствия в кино и в театре, у нас и за рубежом. Как путешественник, объехал за рулем Европу, Америку, Канаду, Австралию, Турцию, а без руля — Аргентину, Бразилию, Сингапур, Волгу, Сибирь, Украину.

Последние три года все больше «перевешивают» проекты на Родине. Из самых интересных забот-работ назову следующие.

На московской студии «Книга вслух» разыграл и прочитал романы «Мастер и Маргарита», «Двенадцать стульев», «Шишкин лес» и комедию Николая Эрдмана «Самоубийца». Последняя работа — мой диск со стихами Самуила Маршака. Поставил для канала «Культура» телеспектакль «Лекарь поневоле» Мольера; в Камерном Пятом театре города Омска — «Красавца-мужчину» Островского.

В компании превосходных музыкантов выступал с «Историей солдата» Игоря Стравинского в Чите, Новосибирске, Новокузнецке, Барнауле — в рамках важного проекта «Возрождение гастрольной карты России».

Нынче готовлюсь к поездке с новой концертной программой по Европе, по Волге и по городам Израиля. К работе над собственной версией «Мастера и Маргариты» в США. К новой оперной постановке в Чехии, в Остраве. Недавно там успешно прошла опера «Фальстаф» Верди, и мой режиссерский роман с чешскими, словацкими, итальянскими, польскими и российскими солистами продолжается драмо-оперой Бизе и Констана «Трагедия Кармен». К музыкально-драматическому вечеру в Питере, посвященному композитору Гнесину и его работе с Мейерхольдом. К будущим соблазнительным проектам и в режиссуре — в Москве и в Омске, и в кино, и в дружбе, и в странствиях — и все это, как вы поняли, для укрепления положительного имиджа?

— Скажите, пожалуйста, проще любить Родину на родине или за рубежом?

— По мне, любить — всегда проще, а ненависть — ужасно неуклюжее, корявое, мазохистское чувство. Когда громко хвастают любовью к родине, это вызывает не сочувствие, а нехорошие аналогии с агитпропом в СССР. Как сказал однажды Григорий Чухрай: «Профессиональный патриотизм более отвратителен, чем профессиональная любовь». Кажется азбучной истина: публичные откровения на вероисповедальные, эротические или патриотические темы — неприличны.

Думаю, это естественно для человека — любить родной край, дом, где прошло твое детство. Я видел бесконечные вариации «россофобии» — и дома, и вдали от него. Например, «отказники» или пострадавшие от произвола наших унтер-пришибеевых — да как их можно не понять в их «ответных чувствах»! А как назвать чувства тех же эмигрантов, когда все праздники семьи, все минуты доброго веселья, лучшие дни и часы с друзьями, с песней, анекдотом, памятью о школе — ну, всякая, грубо скажем, ОТДУШИНА в трудовом пространстве внероссийской цивилизации — и все это только по-русски.

Не знаю ответа — после того как поездил по «всемирной России».

— Что значит быть властителем дум?

— Наше поколение кормлено-перекормлено пищей генно-модифицированных обещаний. Мы будем премного благодарны всем властителям Госдум, которые без громких слов реально помогут рядовому, безвластному жителю страны жить по собственному разумению и под защитой конкретных социальных программ.

А прямой ответ на ваш вопрос такой: «Пушкин — это наше ВСЕ!»?

— Достоевский: красота, а не красивость, спасет мир. А ваше мнение?

— Мой рецепт спасения — самый верный: «Спасение утопающих — есть дело рук самих утопающих». Особенно если ты сам стоишь на берегу, красивый и стройный, как рояль.

Мир, наверное, спасет красота, а Россию? Это «уникальная страна, осознающая себя через культуру — даже в эпохи политического унижения», — сказал Иосиф Бродский. Я верю в чудотворные силы русской речи, «божественного глагола». Сегодня, когда вместо свободы царит бедлам, когда русские по-русски не вяжут лыка, а редакторы почти всех новых книг кажутся чисто-конкретными, в натуре, иностранцами — как хорошо быть оптимистом! То есть я говорю вам, как родным: и это пройдет!

— О ближнем и дальнем круге. Как он очерчен вокруг вас?

— Отвечу кратко. Ближний круг, по счастью, очень широк, и друзьями называю уверенно многих, хотя каждый из них — единственный и неповторимый. Среди «дальних» могут быть и актеры, и родственники, кого в ближнем круге больше двух не назову? Вот так.

— Вы — мастер крылатых фраз. Поделитесь несколькими.

— Леонид Добычин: «Она спросила, что нового в духовном мире. Я на всякий случай ответил, что ничего».

— Фазиль Искандер: «Вожди такие же люди, как мы, только гораздо лучше».

— Николай Эрдман: «Такая великая страна — и вдруг революция. Прямо неловко перед другими державами».

ЦИТАТА

Из книги «Эйфоризмы»:

Мы с вами — дети предыдущего будущего?

Перед смертью не надышишься? А после?..

Что лучше: американская обезжиренная улыбка или наша северо-ледовитая приветливость?..

Народ — это самая безопасная часть населения?

Прямо руки чешутся — дать кому-нибудь? интервью!

— Последний вопрос — мой: Я вам не помешаю, если уйду?

Тогда — спасибо за внимание! Ваш В. Смехов.

Наталья Юнгвальд-Хилькевич, 20.11.2006