«Добрый человек из Сезуана» показывался в вахтанговском училище. И в этом и в других театральных училищах мы бывали не раз, и что такое учебный спектакль — знали. Но тут впервые студенческий спектакль осмелился отбросить предписанную ему всеми правилами скромность — скромность задач и художественных средств. Он решился быть самостоятельным. В этом была отчаянная дерзость. Если бы не внутреннее достоинство, присущее ему изнутри, — это граничило бы с самонадеянным вызовом.
Но спектакль нес свою эстетику уверенно и торжественно, как знамя. Впервые на учебном спектакле имя человека, основавшего данный театр, вспоминалось не просто как благородное имя, но как знак театрального направления, имевшего судьбу лишь по видимости гладкую и благополучную. Стихия вахтанговской театральности — игры, иронии, праздничности, — та стихия, что на нашей памяти иногда подменялась на сцене того же Вахтанговского театра забавностями салонного толка, вдруг, словно ее отмыли, отчистили, обнаружила совсем иное лицо — улично-дерзостное, задорное, умное и энергичное. Как это произошло? С помощью Брехта? Силой времени? По ходу спектакля мы не успевали толком подумать над этими нешуточными проблемами, оставляли их на потом, ощущая лишь, что присутствуем на представлении знаменательном».
«С удивительной легкостью сочетались как будто несочетаемые элементы — пантомима, выкрики в зал, почти балаганное кривляние, а рядом — аскетическая суровость красок, костюмов, лиц без грима, самой сцены без декораций и бутафории. В грубости переходов — артистизм, а в артистическом изяществе — не расслабленность, а энергия. Наконец, музыка, ее совсем необычное участие, можно сказать, ее игра в спектакле. Она действительно играла как равноправное и необходимое действующее лицо».
«Что и говорить, это был неожиданный Брехт. /?/ К „рассудочному“ писателю они обратились прежде всего сердцем. И этот сердечный порыв преобразил и как-то видоизменил на сцене самого Брехта — сквозь сухость черт пробилась нервная трепетность, в немецком облике проглянула чисто русская душевная теплота. И притом — ни капли сентиментальности. Сентиментальности эти молодые люди боялись как огня, как боятся только подростки, — а внутри у них (внутри спектакля), как в сердце подростка, трепетала и билась жажда человеческого участия. Но, повторим, ни капли сентиментальности!
Это был, несомненно, Брехт, но Брехт, переложенный на свой лад. Мы нашли наконец свой — театральный и человеческий — ключ к нему».
«Еще в „Добром человеке из Сезуана“ привлекал умный блеск глаз исполнителей. Казалось, они знали что-то такое, эти девочки и мальчики, чего не знали мы, в зале. На самом деле они, возможно, не знали ничего особенного, кроме того, зачем они ставят Брехта. Но уж это-то они знали прекрасно. Они были просто одержимы этим знанием, этим желанием сказать со сцены что- то свое и убедить нас в этом во что бы то ни стало. Сознательная полемичность, сознательное ощущение актуальности пьесы, сознательное ощущение каждым актером всего спектакля в целом — не эти ли качества когда-то воспитывал в своих двадцатилетних учениках Вахтангов?».
Наталья Крымова, 1971
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия