Сотвори себе кумира, (09.2006)

Юрий Любимов о Борисе Пастернаке

Художественный руководитель Театра на Таганке, выдающийся режиссер, искусством которого восхищалось и восхищается не одно поколение любителей театра, в свою очередь, умел всегда восхищаться подлинными талантами.

Я могу чтить гения и рад, что судьба моя так сложилась, что я, положим, был знаком с Пастернаком. Имел счастье. И это в чем-то повернуло меня. Может быть, у меня проявилась благодаря встрече с ним повышенная любовь к поэзии, потому что когда я его увидел, меня покорил его образ. Как он в том тоталитаризме сохранил себя, свою свободу, артистическую раскованность. А ведь его обливали в то время помоями, обзывали свиньей и даже хуже свиньи. Это была ничтожность и глупость вандалов, которым обязательно нужно уничтожить, убить прекрасное.

Я встретил Пастернака и понял, что неправильно играл Треплева в «Чайке». Но когда я показал Захаве свое новое решение, он его не принял. Я очень обиделся. Вроде я у него был главным артистом, а тут разорвалась связь с учителем. Расхождение усугублялось. Например, я по дурости, упершись в Систему Станиславского, стал той сороконожкой, которая разучилась ходить: все думал, что нога эта делает, эта куда идет, а зачем передвигается эта?..

А ведь Системы этой не может быть. Ее нет. Есть метод работы замечательного человека.

Мне, к счастью, довелось видеть, как Остужев играл Отелло. Я подумал тогда: как же так? Учат ведь натурально говорить на сцене, а он поет. И на него все смотрят, и потом тот же Немирович кричит на весь Малый театр: «Остужев соло! Соло!» А он совершенно играет не по Системе. Все разговаривают как люди, а он поет. Потом понял, какой я дурак, — единственный, кто играл замечательно, это — Остужев. А связи с системой Станиславского у него не было. Так постепенно ты меняешься, человек же не булыжник. Поэтому и кумиры меняются. Но сохранить свою свободу, свою естественность пребывания независимо от давления на тебя со всех сторон, очень трудно. И в Пастернаке это умение сохранить себя и свою свободу я увидел.

Николай Эрдман меня очень многому научил. Научил излагать мысли на бумаге. Сначала он смотрел на меня только как на актера — ну, выпить рюмку коньяку, поговорить, посмеяться, анекдот какой-нибудь рассказать? Но когда я создал театр, он стал относиться ко мне совсем по-другому. Оказалось, что ему интересно со мной говорить, слушать, как я ему что-то рассказываю, фантазирую.

Покойный Вольпин, его друг, мне сказал уже после смерти Эрдмана: «Юра, вы не представляете, как вы помогли Николаю Робертовичу жить в его последние годы!» Его ближайший друг, которого можно назвать и его братом, сказал: «Вы ему были нужны в последние годы и скрасили его жизнь». Об этом даже и говорить неудобно.

Я очень дружил с Альфредом Шнитке, с Петром Леонидовичем Капицей — вот за это судьбу благодарю. Я находился в хорошем обществе, хотя мы все жили в ужасном, хамском обществе коммунизма. Коммунистические химеры куда-то гнали несчастное население. Потом все развалилось, и теперь гонят в другом направлении, даже трудно понять в каком.

09.2006