Любимов Юрий Петрович
Рассказы старого трепача. — Воспоминания. — М. : АО «Издательство «Новости», 2001. — 576 с. с илл.
Воспоминания известного режиссера, художественного руководителя Театра на Таганке охватывают без малого восемь десятилетий. Семилетний Юра присутствовал на похоронах Ленина в 1924 году; «Евгений Онегин» — премьера театрального мэтра Любимова — состоялась в 2000 году.
В своей книге автор придерживается хронологии: детство, первые театральные роли, создание легендарной Таганки, изгнание из СССР, возвращение, новые спектакли. По ее страницам проходит целая вереница людей — друзей, единомышленников и недругов, врагов. Эти люди во многом определяли культурно-политическую жизнь страны в ХХ веке. И это придает мемуарам Юрия Любимова удивительную неповторимость.
Содержание
Тетрадь, обосранная голубями
Я
Дедов рубль
Несостоявшийся электромонтер
Ансамбль
В Вахтанговском театре
Кино
Мы
С «Доброго человека…» все было неположено
Мы и Они (до изгнания)
Непоставленное
Десять лет, а жизни нет
В компании Кузькиных
Николай Робертович Эрдман
Высоцкий и Мы
Они
Высоцкий и Они
Как это объяснить западному человеку
О работе оперуполномоченного
Из разговоров с артистами (Достоевский)
Возвращение на Таганку
Милая компания
На старой сцене
Несколько слов
Огромная буква «Я» на обложке в сочетании с нарочито приниженным названием «Рассказы старого трепача» дают исчерпывающее описание этой книги. Это, конечно, не рассказы и не треп — записи и статьи разных лет, собранные вместе. В первой части — «Тетрадь, обосранная голубями» — все важное обозначено, дальше — что-то поподробнее, что-то повторяется. Повторов много — и в фактах, и в размышлениях. Но задача, обозначенная как рассказать сыну Петру об отце, наверное, решена.
Все старые тексты оставлены без изменений — местами лишь добавлены сегодняшние комментарии. Это рассказ о своей жизни и своей деятельности, о возможной позиции художника по отношению к власти и к искусству. То есть с одной стороны театр терпит всяческие притеснения, а с другой — все вопросы решаются на уровне личного общения с сильными мира сего, с одной стороны разговор о высоком искусстве, с другой — приоритетное право на приватизацию в личном контракте с городом. Все нормально. Все, наверное, так и есть.
Читать интересно Не очень известные факты «дорежиссерской» жизни, некоторые особенности существования театра вообще и Таганки в частности — все это любопытно. Пусть о большинстве спектаклей совсем немного и практически без упоминания актеров, но опорные точки очевидны. Как любопытно почитать об оперных постановках — опера и музыкальный театр в понимании «драматического» режиссера — то, чего сильно не хватает сегодня.
Раскрытие себя через статьи, мысли, интервью, воспоминания, сделанное вовсе не для того, чтобы «показать себя» — куда уж больше показывать. «Вот, я такой, и чужое мнение, а тем более оценки о моей жизни и моих делах — суета». Театр — это режиссер, актеры — это инструмент. Ясно и категорично. Абсолютно самодостаточно. Это положение уже за пределами обычного понимания свободы — где-то выше и дальше. Но это состояние и в последних спектаклях ощущается достаточно явно.
По ходу чтения книги (а она довольно-таки большая) первоначальное желание посмотреть те спектакли, которые можно, потихоньку рассеивается. Не потому что это перестает быть интересным само по себе, нет. Но что-то мешает.
Последний спектакль, о котором что-то написано — «Марат и маркиз де Сад». Нет «Шарашки», «Хроник», «Онегина», «Театрального романа» — есть упоминания о желании поставить эти спектакли давно-давно. Все поставлено, что дальше?
НГ- EX LIBRIS, 31 мая 2001 года
Галина Макарова
Его жизнь в искусстве
Я — Любимов, МЫ — Таганка, ОНИ — наши враги
Обложка книги Юрия Любимова «Рассказы старого трепача» в оформлении Давида Боровского напоминает о конструктивизме, об изданиях двадцатых годов, об афишах выставок Татлина и Маяковского, об эпохе дерзавшей и энергичной, проникнутой радостным и праздничным мироощущением вопреки всему. И даже большое черное «Я» на титуле, которое уже трактовано кем-то из критиков как мрачная метафора, подобным образом не воспринимается. Нам сразу заявляют о масштабе, четко заявляют, прямо-таки с авангардистской прямотой. Это не вызов, но подтверждение значимости личности рассказчика; масштаб заслужен и оправдан — и «МЫ» вкупе с «ОНИ», смонтированные на задней странице обложки, тоже вполне четки, только буквы поменьше.
Буквы эти условно обозначают трехчастную композицию книги, где все части соседствуют на равных: Я — Любимов, МЫ — Таганка, ОНИ — наши враги. Все вместе — ЕГО жизнь в искусстве. В «Рассказах» Юрия Любимова много смешного, нелепого, достаточно злой иронии, часто ерничания, досады и обид. Сразу следует оговориться: все это объяснимо и оправданно, иначе и быть не могло, но в ряде фрагментов подобные интонации становятся преобладающими, почти навязчивыми.
Автор будто бы забывает, кто есть он, чье Я по справедливости занимает половину обложки и ее своеобразно украшает, и кто суть ОНИ. По мере чтения книги (а она весьма объемна) нет-нет да и вспомнится: «Ты, Моцарт, недостоин сам себя». Исповедуясь и проповедуя, Мастер почти не вспоминает, а если и вспоминает, то с оговорками, между прочим, что он — именно Мастер, каких наперечет. И это не скромничание: речь совсем не идет о том, как Я ИХ победил, а о том, как ОНИ меня терзали, как доводили, как издевались. И все — правда, не убавить, не прибавить. Очевидно и другое: Любимову хочется, чтобы ОНИ, те, кто мешал, их имена и поступки, их глупость и верноподданичество остались в истории, как сохранилось имя Герострата.
И вот — перестройка, возвращение, радость встречи с родным театром, а потом и всевозможные поощрения, премии и знаки утешения — от власти, вечно презиравшей и вечно толкавшей на протест. Власть новая берет реванш за власть старую. Названия премий можно не перечислять — радости от них, как видно из книги, не густо, как и радости вообще от жизни.
Нынче по поводу премий принято иронизировать, но у Любимова вся ирония направлена в прошлое. И последнее событие, на которое Любимов тратит все свои саркастические возможности, — конфликт с Николаем Губенко, раскол Театра на Таганке. Конечно, досадно, что ему посвящено так много страниц, да еще и в конце книги. То, что в конце, по всем законам восприятия, запоминается накрепко.
Так и здесь. Прочтешь «Рассказы» и в памяти остаются не трогательные, теплые страницы о детстве, родителях, о спектаклях в иммиграции («плачущий» крест и вдруг являющийся на сцене рояль в «Тристане и Изольде»), не воспоминания о поездках к физикам в Дубну (страницы, посвященные встречам и беседам с академиком Петром Капицей, вероятно, лучшие в книге) — а так и не оконченная тяжба, взаимные обвинения и упреки, стенограммы. Все это — склочное и недостойное — стоило бы изгнать из памяти читателей, если уж из своей прогнать нельзя; застряло как саднящая заноза, как осколок.
Книга нарочито не выстроена; здесь и воспоминания, и «мысли вслух», и избранные интервью, и стенограммы, и сообщения о коллегах, драматургах (и, прежде всего, потрясающие воспоминания о Николае Эрдмане, одном из самых дорогих людей для Юрия Любимова), актерах, сценах мира, собственных спектаклях. Лейтмотив и объединяющее начало — письма к сыну Пете, вклинивающиеся в текст то совершенно неожиданно, то продуманно, то в виде морализирующего постскриптума. Любимов — никак не Честерфилд, и его письма к сыну включены в книгу по иным причинам. Здесь царят любовь и доброта, семейные чувства и вечная ценность родственных отношений, и это не может не подкупать. Но везде или почти везде сквозит досада, отовсюду лезут вездесущие ОНИ. Тяжба не окончена, хотя, вероятно, никогда не может быть окончена или преодолена — такова уж натура автора.
Напротив, в режиссуре Любимов всегда умел делать все. Само это искусство — вечное преодоление, преодоление штампов и традиций, диктата драматурга, актерских амбиций и актерских же откровений, сора и в собственной голове.
На Таганке у Любимова всегда говорили о несвободе, о гнете обстоятельств. Сам факт существования театра, актерская игра, очень личная, откровенная, сама режиссура, внятная и завораживающая, — были свободны и пророчествовали о грядущих переменах. В книге подчас призрак несвободы ведет себя чрезвычайно активно, своевольничает вопреки всему. Что тут поделаешь? Любимов — Мастер, он уже воздвигнул себе памятник; и наивно, почти глупо хотеть, чтобы со страниц книги такой же памятник являлся. Но книга остается в истории, а спектакли — нет. И книжный памятник может бросить тень на памятник, созданный в Театре на Таганке.
Одновременно с воспоминаниями Любимова вышел его новый спектакль — «Театральный роман» Михаила Булгакова. Таганка снова сводит счеты с властями, то весело, то мрачно. Художник на сцене — в ловушке, в темных булгаковских очках, отгородившийся от мира. А Любимов — без очков, и по-прежнему может, как кажется, творить на сцене все. Режиссерская рука тверда и уверенна, фантазия даже чрезмерна. Любимов, как всегда, чувствует каждый миллиметр сценического пространства, как музыкант — диезы и бемоли. Он — тут легко ошибиться — то ли в пятерке, то ли в десятке выдающихся режиссеров конца столетия. И он это знает, но в книге об этом не говорит ни строчкой.
2001
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия