Шарашка (1998)

Глеб Гельзин

Юрий Любимов не собирается переезжать в Будапешт, а Большой театр не собирается выпускать «Кармен».

ОТКРЫЛ свой новый, 35-й сезон Театр драмы и комедии на Таганке. Только вернувшись с гастролей из немецкого города Людвигсбурга, куда таганковцы выезжали со спектаклем «Братья Карамазовы», художественный руководитель театра Юрий Петрович Любимов поздравил с началом сезона труппу на традиционном сборе, а затем поделился своими планами с журналистами. Он рассказал, что уже начата работа над спектаклем «Шарашка» по роману Александра Исаевича Солженицына «В круге первом» и даже твердо определена дата премьеры: 11 декабря. Солженицыну вскоре исполняется 80 лет, и театр посвящает свою постановку этому юбилею. «Вся наша страна — большая шарашка, вся наша жизнь — шарашкина контора», — сказал Юрий Петрович, но затем добавил, что не гонится за актуальностью газеты или журнала, а ставит художественное произведение по роману «великого русского писателя». Сам Солженицын, по словам Любимова, участия в работе над инсценировкой не принимал, но согласие на постановку дал, заметив, что «на сцене это будет совсем другое произведение». «Он начертил подробный план шарашки, в которой жил, и передал его мне», — рассказал Юрий Любимов. Оформляет спектакль постоянный соавтор Любимова Давид Боровский, а музыку пишет известный композитор-минималист Владимир Мартынов. Еще Юрий Любимов сказал, что хотел бы восстановить"нашу «Синюю птицу», нашу «Турандот» — «Доброго человека из Сезуана».

Как водится, Юрий Петрович много говорил о политике — «нас всю жизнь били по спине, и вот опять настали тяжелые времена». «Все их экономические выкладки оказались лживыми, и семь лет реформ закончились ничем», — заметил режиссер, как всегда, называя тех, кто нами правит, емким словом «они». Любимов пожаловался на полунищенские зарплаты актеров, на то, что правительство культуре не помогает, а теперь еще разорились банки, и спонсоров совсем не осталось. «Многие актеры — что греха таить — уезжают сейчас на Запад, но ведь играть на чужом языке практически невозможно», — сказал он.

Несколько дней назад информационное агентство ИТАР-ТАСС, ссылаясь на будапештскую газету «Непсава», сообщило, что Юрий Любимов получил венгерское гражданство и теперь будет жить в Будапеште. В статье в газете «Непсаве» выражалось мнение, что заявление Любимова о предоставлении ему венгерского гражданства было скорее всего подано под влиянием жены — венгерской подданной Каталин Конч. Но Юрий Любимов на пресс-конференции опроверг слухи о том, что он собирается покинуть Россию. «Мало ли что они напишут?» — сказал он. Любимов пояснил, что президент Венгрии сам обратился к нему с предложением принять венгерское гражданство с формулировкой «За вклад в культуру». «У меня уже есть израильское гражданство, есть российское, может быть, получу другие гражданства, но это ничего не значит, — сказал он. — Мне и Германия предлагала гражданство, но поставила условие, чтобы я попросил политического убежища, а я не захотел на это пойти». На вопрос корреспондента «НГ», допускает ли Юрий Любимов такую ситуацию, когда ему поневоле придется воспользоваться одним из своих гражданств, Юрий Петрович ответил так: «Ну если меня придут арестовывать коммунисты или Губенко, то конечно».

На пресс-конференции Любимова было сделано еще одно по-своему сенсационное заявление. Дело в том, что на сборе труппы в Большом театре в конце августа Владимир Васильев сообщил о том, что ближе к концу сезона в театре состоится премьера оперы Бизе «Кармен», над созданием которой будут работать Юрий Любимов в качестве режиссера и Геннадий Рождественский как дирижер. Однако сам Любимов, вернувшись с немецких гастролей, так охарактеризовал эту новость, отвечая на вопрос «НГ»: «Это — миф. „Кармен“ в Большом театре ставиться не будет». Как сказал сам Любимов, в эту постановку должны были быть вложены немецкие деньги, но теперь что-то сорвалось, и Васильев от постановки отказался. «Мне стоило большого труда уговорить Геннадия Рождественского, который вообще не хотел дирижировать в Большом театре, а теперь все отменилось, — заметил Любимов. — Впрочем, — добавил он, — „Кармен“, может, еще и будет поставлена, но не в Большом театре».

1998

«… вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший, высший круг — в первый. Вы спрашиваете, что такое шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрождение не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место…»

Данте описал это особое место ада в «Божественной комедии». А в жизни земной оно существовало с вполне определенными земными целями, созданное по простой, как все гениальное, идее, которую легко формулирует герой романа заключенный Челнов: «На воле невозможно собрать в одной конструкторской группе двух больших ученых: начинают бороться за имя, за славу, за сталинскую премию. Поэтому все конструкторские бюро на воле — это бледный кружок вокруг одной яркой головы. А на шарашке! Ни слава, ни деньги никому не грозят. Этому — полстакана сметаны, и этому — полстакана сметаны. Может, изобретем что-нибудь? Давайте. Так создано многое в нашей науке. И в этом основная идея шарашек».
Мир художника Солженицына — мир абсолютно реальный, часто почти документальный; его «Архипелаг ГУЛАГ» — наш Архипелаг ГУЛАГ — влит в плоть нашей страны, как кровеносная или нервная система в организм — в каждый уголок пространства, в каждую раненую душу. И физически и художественно.
Когда Александр Исаевич вернулся в Россию из изгнания, в толпе встречающих все заметили крошечную старушку с плакатом «Солженицыну спасибо — наши муки описал…». Потом эти ее слова журналисты даже вынесли в заголовки своих репортажей.
Он описал муки, требующие покаяния, осмысления, осознания, которого не произошло. Роман «В круге первом» основан на реальных событиях и личном пережитом опыте автора. Был тот человек, дипломат, который пытался сообщить в посольство о предстоящей краже и передаче технологических секретов создания атомной бомбы, разговор подслушали, записали, и в реальной марфинской шарашке заключенный Лев Копелев (прототип Рубина в романе) дешифровал эту речь. Шарашек в нашей стране было много, и тысячи светлых голов собирали в эти специнституты, спецтюрьмы, где они, оторванные от мира, вели научную работу, совершали открытия. И совершали нравственный выбор, в тех острых не размытых непредсказуемостью будущего условиях, когда конкретно и сиюминутно стоял вопрос (о котором так много и красиво говорят сегодня) об ответственности ученого за свою деятельность. Тогда ответственность могла наступить сразу, стояла на пороге. Задача ученого шла вразрез с его убеждениями, с гуманизмом, и от ее решения прямо сейчас зависели многие судьбы. Будучи жертвой системы и понимая ее, ученый был вынужден работать на ее укрепление, а значит —увеличивать жертвы и трудиться против таких людей, как он сам.
Автор проникает глубоко в душу героев, говорит их языком, проживает каждую историю. В этом первом круге ада есть все: любовь, дружба, предательство, единомыслие светлых умов и их противостояние, и постоянный выбор — для кого-то давно сделанный, для другого вставший впервые. Эта раздвоенность, пограничность состояния создает напряжение прозы.
Переплетены судьбы заключенных и якобы вольных, свобода мысли и несвобода жизни, спутаны сами положения, они — узники, а умственный и духовный полет уносит их в бескрайние дали, но находки и идеи послужат новой несвободе. Их охранники — как будто вольные, а на деле — живут в тюрьме. А те, кто еще не попал в круг, так близок к нему, что границы на самом деле не существует, и их воля — не больше, чем иллюзия. Надо признать неволю, охраняемую невольниками, и остается одна свобода — свобода совести.
Для Г. Белля роман Солженицына — это собор, величественный собор со многими арочными сводами и перекрытиями, напряженными до такой степени, что он едва выдерживает свою грандиозную статику. Эта статика — страдание.

Действие происходит в Москве в декабре 1949 года в течение трех дней. Дипломат и государственный советник (Володин) пытается сообщить по телефону в американское посольство о готовящейся операции похищения и передачи советской разведке новых секретных технических деталей создания атомной бомбы. Сотрудники госбезопасности, записав на пленку телефонный разговор, должны установить личность звонившего.
В Марфино расположен засекреченный научный институт — спецтюрьма № 1 —шарашка, в которую со всего ГУЛАГа собран цвет технической науки: заключенные ученые, математики, инженеры. По указанию Сталина институт работает над сверхнадежным «аппаратом секретной телефонии». Работа не ладится, и практически находится на грани срыва. Одновременно институт исследует возможности распознавания и идентификации человеческого голоса, и получает задание выявить человека, звонившего в посольство.
Здесь мужчинам, оторванным от женщин, от семей, от мира, мыслящим, талантливым остается для души только поле свободной философской беседы, игр разума и умозрительного поиска истины в споре мировоззрений. События развиваются вокруг столкновения убеждений двух героев — заключенных Нержина и Рубина. Их судьбы событийно схожи. Рубин, пройдя и войну, и советский концлагерь, остался коммунистом, трагедия собственной судьбы не сломила его веры в будущее торжество и гениальность коммунистической идеи, ради ее высоты он отметает несчастье своей жизни как ничтожное, несравнимое. Нержин тоже воевал, был арестован, прошел тюрьму и лагерь. Он увлекается историей, пишет «Этюды русской революции». Он - наоборот — пережил внутренний слом и крушение догм коммунистических убеждений и пришел к осознанию исходной порочности советской системы. Основа мироздания для него — справедливость, прогресс — готовность делиться, а прогресс в техническом развитии (бомба) —несчастье. Прототип Нержина — сам Александр Исаевич, переживший в тюрьме подобное переосмысление. «Волкодав прав, людоед — нет» — говорит дворник Спиридон, олицетворяющий народную мудрость. Противодействие оправдано, но в границах, и пока оно само не становится злом. «Не результат важен… А дух! Не что сделано — а как. Не что достигнуто — а какой ценой». Это позиция Нержина, и позиция автора.
Спектакль Юрия Любимова созвучен этому образу. Он поставлен точно и торжественно, метафоры строгие и наступающие, они нарочито определенны: круг декорации входит непосредственно в зал, и действие разворачивается не на глазах — оно среди нас; трибуна моментально превращается в нары, в камеру. Все пространство скреплено мощными сводами мужских хоралов, так звучит авторский текст.
Юрий Любимов сам играет роль Сталина и одновременно автора. Мы видим отца народов во всей гамме его иезуитства, презрения, ненависти, властителя во власти безумия. Диктатор — над собственным созданным адом, но он сам — в аду.
Автор — в аду, но он - над адом.

Елена Соловьева.

К 90-летию А.И. Солженицына

Театр на Таганке

«? вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший, высший круг — в первый. Вы спрашиваете, что такое шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрождение не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место?»

Данте описал это особое место ада в «Божественной комедии». А в жизни земной оно существовало с вполне определенными земными целями, созданное по простой, как все гениальное, идее, которую легко формулирует герой романа заключенный Челнов: «На воле невозможно собрать в одной конструкторской группе двух больших ученых: начинают бороться за имя, за славу, за сталинскую премию. Поэтому все конструкторские бюро на воле — это бледный кружок вокруг одной яркой головы. А на шарашке! Ни слава, ни деньги никому не грозят. Этому — полстакана сметаны, и этому — полстакана сметаны. Может, изобретем что-нибудь? Давайте. Так создано многое в нашей науке. И в этом основная идея шарашек».
Мир художника Солженицына — мир абсолютно реальный, часто почти документальный; его «Архипелаг ГУЛАГ» — наш Архипелаг ГУЛАГ — влит в плоть нашей страны, как кровеносная или нервная система в организм — в каждый уголок пространства, в каждую раненую душу. И физически и художественно.
Когда Александр Исаевич вернулся в Россию из изгнания, в толпе встречающих все заметили крошечную старушку с плакатом «Солженицыну спасибо — наши муки описал?». Потом эти ее слова журналисты даже вынесли в заголовки своих репортажей.
Он описал муки, требующие покаяния, осмысления, осознания, которого не произошло. Роман «В круге первом» основан на реальных событиях и личном пережитом опыте автора. Был тот человек, дипломат, который пытался сообщить в посольство о предстоящей краже и передаче технологических секретов создания атомной бомбы, разговор подслушали, записали, и в реальной марфинской шарашке заключенный Лев Копелев (прототип Рубина в романе) дешифровал эту речь. Шарашек в нашей стране было много, и тысячи светлых голов собирали в эти специнституты, спецтюрьмы, где они, оторванные от мира, вели научную работу, совершали открытия. И совершали нравственный выбор, в тех острых не размытых непредсказуемостью будущего условиях, когда конкретно и сиюминутно стоял вопрос (о котором так много и красиво говорят сегодня) об ответственности ученого за свою деятельность. Тогда ответственность могла наступить сразу, стояла на пороге. Задача ученого шла вразрез с его убеждениями, с гуманизмом, и от ее решения прямо сейчас зависели многие судьбы. Будучи жертвой системы и понимая ее, ученый был вынужден работать на ее укрепление, а значит —увеличивать жертвы и трудиться против таких людей, как он сам.
Автор проникает глубоко в душу героев, говорит их языком, проживает каждую историю. В этом первом круге ада есть все: любовь, дружба, предательство, единомыслие светлых умов и их противостояние, и постоянный выбор — для кого-то давно сделанный, для другого вставший впервые. Эта раздвоенность, пограничность состояния создает напряжение прозы.
Переплетены судьбы заключенных и якобы вольных, свобода мысли и несвобода жизни, спутаны сами положения, они — узники, а умственный и духовный полет уносит их в бескрайние дали, но находки и идеи послужат новой несвободе. Их охранники — как будто вольные, а на деле — живут в тюрьме. А те, кто еще не попал в круг, так близок к нему, что границы на самом деле не существует, и их воля — не больше, чем иллюзия. Надо признать неволю, охраняемую невольниками, и остается одна свобода — свобода совести.
Для Г. Белля роман Солженицына — это собор, величественный собор со многими арочными сводами и перекрытиями, напряженными до такой степени, что он едва выдерживает свою грандиозную статику. Эта статика — страдание.

Действие происходит в Москве в декабре 1949 года в течение трех дней. Дипломат и государственный советник (Володин) пытается сообщить по телефону в американское посольство о готовящейся операции похищения и передачи советской разведке новых секретных технических деталей создания атомной бомбы. Сотрудники госбезопасности, записав на пленку телефонный разговор, должны установить личность звонившего.
В Марфино расположен засекреченный научный институт — спецтюрьма № 1 —шарашка, в которую со всего ГУЛАГа собран цвет технической науки: заключенные ученые, математики, инженеры. По указанию Сталина институт работает над сверхнадежным «аппаратом секретной телефонии». Работа не ладится, и практически находится на грани срыва. Одновременно институт исследует возможности распознавания и идентификации человеческого голоса, и получает задание выявить человека, звонившего в посольство.
Здесь мужчинам, оторванным от женщин, от семей, от мира, мыслящим, талантливым остается для души только поле свободной философской беседы, игр разума и умозрительного поиска истины в споре мировоззрений. События развиваются вокруг столкновения убеждений двух героев — заключенных Нержина и Рубина. Их судьбы событийно схожи. Рубин, пройдя и войну, и советский концлагерь, остался коммунистом, трагедия собственной судьбы не сломила его веры в будущее торжество и гениальность коммунистической идеи, ради ее высоты он отметает несчастье своей жизни как ничтожное, несравнимое. Нержин тоже воевал, был арестован, прошел тюрьму и лагерь. Он увлекается историей, пишет «Этюды русской революции». Он - наоборот — пережил внутренний слом и крушение догм коммунистических убеждений и пришел к осознанию исходной порочности советской системы. Основа мироздания для него — справедливость, прогресс — готовность делиться, а прогресс в техническом развитии (бомба) —несчастье. Прототип Нержина — сам Александр Исаевич, переживший в тюрьме подобное переосмысление. «Волкодав прав, людоед — нет» — говорит дворник Спиридон, олицетворяющий народную мудрость. Противодействие оправдано, но в границах, и пока оно само не становится злом. «Не результат важен? А дух! Не что сделано — а как. Не что достигнуто — а какой ценой». Это позиция Нержина, и позиция автора.
Спектакль Юрия Любимова созвучен этому образу. Он поставлен точно и торжественно, метафоры строгие и наступающие, они нарочито определенны: круг декорации входит непосредственно в зал, и действие разворачивается не на глазах — оно среди нас; трибуна моментально превращается в нары, в камеру. Все пространство скреплено мощными сводами мужских хоралов, так звучит авторский текст.
Юрий Любимов сам играет роль Сталина и одновременно автора. Мы видим отца народов во всей гамме его иезуитства, презрения, ненависти, властителя во власти безумия. Диктатор — над собственным созданным адом, но он сам — в аду.
Автор — в аду, но он - над адом.

Елена Соловьева.

2008

«День сегодня грустный, как погода, скорбный день, потому что ушел из жизни человек, который был критерием для тех, кто по-настоящему ценит русскую культуру». Так отозвался на смерть Александра Солженицына основатель и бессменный руководитель Московского театра на Таганке Юрий Любимов. По его словам, «Солженицын явил собой бесценный пример в смысле стоицизма и верности русской культуре».

«Александр Исаевич всю жизнь занимался самовоспитанием и преподал нам уроки честного бытия», — считает Любимов, который близко знал Солженицына. «Мы знакомы почти 45 лет, — подтвердил в интервью лидер Таганки. — Познакомил нас писатель Борис Можаев. Он был старым другом Солженицына. Вместе они путешествовали по стране, обдумывали, как обустроить Россию, как вывести ее из кризиса и пережить трудности переходного периода».

"Последнее время Александр Исаевич тяжело болел и очень страдал, я приношу самые искренние соболезнования его супруге Наталье Дмитриевне и сыновьям, — сказал Любимов. — До сих пор не перестаю удивляться самоотверженности Солженицына, его преданности своему кодексу чести. Даже будучи в изгнании, он тянулся в Россию. Он очень любил землю, на которой родился. Этим чувством пронизаны все его писания и особенно — потрясающий эпос «Архипелаг ГУЛАГ».

«Мы действительно понесли невосполнимую потерю», — убежден Любимов. Он напомнил, что на сцене возглавляемого им театра с неизменным успехом уже 10 лет идет «Шарашка» по Солженицыну. «Это произведение посоветовал мне поставить сам Александр Исаевич. Он абсолютно не вмешивался в репетиционный процесс и пришел сразу на премьеру, которую мы сыграли в день его 80-летия. И теперь, 11 декабря, когда великому писателю исполнилось бы 90 лет, мы обязательно его помянем», — пообещал Юрий Любимов.

4.08.2008

Сегодня в Театре на Таганке состоится премьера спектакля «Антигона» в постановке великого режиссера Юрия Любимова. Перед премьерой мэтр дал интервью специальному корреспонденту «Известий» Артуру Соломонову.

- Юрий Петрович, вы могли бы почивать на лаврах, получать и раздавать премии, состоять в разных комитетах и жюри. Тем не менее вы каждый год выпускаете новый спектакль.
— Однажды Антониони, с которым я имею честь быть знакомым (а ему, кстати, уже за девяносто), спросили примерно о том же, о чем вы сейчас спрашиваете меня. И он сказал: «Если я работаю — я живу». И классики наши великие говорили: «Делай свое дело, а там видно будет».

Я выпускаю один спектакль в сезон, а надо бы два или три! Но сейчас очень сложно с финансовыми делами. Много забот. Если бы я нашел хорошего директора, я бы занимался только своим ремеслом, режиссурой.

- Вы ставите перед собой какие-то новые задачи в этой постановке?
— Есть вечные темы, и в «Антигоне» поднята одна из них: власть и народ. Поэтому трагедия Софокла и вызывает интерес у нас спустя более чем тысячу лет.

- Это одна из самых близких вам тем?
— Именно — одна из. Это коммунисты меня упрекали, будто бы в «Пугачеве» я призываю Россию к топору. А призывал не я. Нечаевы, Добролюбовы, Чернышевские, Белинские — они обличали и призывали к топору. Когда меня власти допрашивали, я им сказал, что в «Пугачеве» я, напротив, предупреждаю их, — не доводите Россию до топора.

- Вы были одним из тех, кто хотел разрушения советской идеологии и по-своему участвовал в процессе расшатывания советского государства. Теперь, когда СССР больше нет, как вы оцениваете государство, которое возникло на его обломках?
— К сожалению, новое государство в решениях своих идет старыми методами. И поэтому все мы в очень сложной ситуации. Как говорят летчики — «болтанка». Рефлекторно власть принимает решения советские, наши руководители идут по наезженной колее. А нужно строить новую колею. Но у них остались старые инстинкты, поэтому они пытаются построить капитализм методами социализма. Из этого ничего не выйдет. Советское мышление, к сожалению, владеет умами до сих пор.

 — И в политике, и в искусстве?
— В искусстве была сильная узда. И вдруг выпустили стадо. И оно бежит, сокрушает все на пути. Ну а предел безобразия — наше телевидение.

- Вы его смотрите?
— Иногда смотрю спортивные программы. Все остальное вызывает оторопь и ужас. Смотрю я и новости, но, к сожалению, в наших новостях мало информации, у нас нет объективного обсуждения всемирной обстановки и наших собственных проблем. Чтобы получить полную информацию, надо слушать радио, а у меня времени на это нет.
А по «ящику» — бесконечное славословие, народ гипнотизируют фразами, что все у нас хорошо, что мы идем верным путем. Они думают, что этим внушают оптимизм? Но миллионы людей живут другой жизнью, не той, что показывают по телевизору. Они об успехах узнают только оттуда. Смешно это и грустно. Традиция «Кубанских казаков» продолжается.

- У вас нет ощущения, что сами себя вы как постановщик уже не сможете удивить?
— Вы не правы. Я связан со столькими людьми — композитор, художник, артисты. Моя задача — свести воедино все компоненты. Хоть режиссура и авторская профессия, все равно ты творишь не один. Замысел режиссера никогда не может воплотиться больше чем на семьдесят процентов. Я составитель всех этих живых компонентов, я должен всех натренировать, подвести к игре подготовленными, чтобы они смогли выиграть матч. Я тренер, имеющий тактику и стратегию — как привести команду к победе.

- Каким основным качеством должен обладать режиссер?
— Терпением. И фантазией. Это дается бесплатно — на эти качества не надо вымаливать деньги у меценатов, у правителей. Так я поставил «Мастера и Маргариту» — просто сделал из старой декорации новую, поскольку на премьеру никто денег не давал.

- Спектакль «Мастер и Маргарита», о котором вы упомянули, до сих пор идет в вашем театре, количество представлений перевалило за тысячу. У вас идет и «Шарашка». По романам Солженицына и Булгакова совсем недавно были сняты сериалы, нашумевшие на всю страну. Что вы думаете о телеверсии этих произведений?
— Я ценю только качество. Самое главное — есть предмет искусства или нет. Работу коллег я стараюсь не комментировать. Они сами считают, что это гениально, — и молодцы.

- В «Шарашке» вы играете Сталина. Как вы готовились к этой роли?
— Я не только Сталина там играю, но и Солженицына. А к роли Сталина я готовился исподволь. Я да-а-авно снимался в фильме «Пятница», первом стереоскопическом кино. Съемки проходили в Грузии — в Сухуми, Батуми. Тогда я овладел кавказским акцентом, поэтому имитировать голос Сталина мне было легко. К тому же я о нем всю жизнь байки собирал, истории разные.
Так выстроен спектакль, что Сталин в центре, он держит всех в руках. Я же тут, на Таганке, являюсь хозяином, а его и называли Хозяином. А если бы Сталина играл артист, он бы не мог так контролировать других актеров.

- Чтобы руководить театром, нужно быть Сталиным?
— Театр не терпит никаких иных форм правления, кроме диктатуры. Но нужно иметь здравый ум, уметь всех выслушать и взять все полезное для дела.

- Вы играете Сталина с весьма заметной ненавистью.
— Хорошо, что это заметно. Я старался такие краски выбирать, чтобы зритель не смог к нему относиться хорошо, а увидел его иезуитство и даже некоторые сдвиги шизофренические.

Я слышал, что многие с симпатией относятся к Сталину и мечтают, чтобы в нашей политике появилась подобная фигура. Они просто не понимают, о чем мечтают. Это ужасно, что отсутствие порядка в нашей стране довело многих людей до таких желаний.

Мы, как никто, должны понимать, что такое диктатура. Мы прошли путь такого террора, что не дай бог никакой другой стране столкнуться с чем-то подобным. И сейчас мы впали в другую крайность — вседозволенность. Мы не ценим закон. У нас нет понятия, что закон надо исполнять, иначе мы вскоре начнем просто истреблять друг друга.

- Ваш спектакль по «Братьям Карамазовым» называется «Скотопригоньевск»- — по имени города, где происходит действие романа. Порой возникает впечатление, что вы всю Россию воспринимаете как один большой Скотопригоньевск.
— К сожалению, в какой-то мере да. Я понимаю, что надо наводить порядок, но искать пути к этому порядку — не сталинские! Мы строились 75 лет и - уникальный случай! — развалились сами. Теперь мы начинаем анализировать прошлое, и многие говорят, что в общем раньше было хорошо. Но чего хорошего, когда одна треть или почти половина населения сидела в ГУЛАГе? Как это можно восхвалять?

- В этом спектакле актеры подходили к авансцене и хором угрожающе кричали: «Карамазовская сила!». Что для вас эта «карамазовская сила»?
— Вседозволенность. Дикое ощущение своей свободы, не скованной никакими рамками, законами, правилами. В «Карамазовых» Достоевский показал срез всей России, которая изменений за два столетия по сути не претерпела.

- Ваш театр создавался, когда «Современник», которому исполнилось сейчас 50 лет, был очень популярен. Вы как-то учитывали, что рядом — востребованный театр с определенной художественной программой? Воспринимали его как конкурента?
— Нет. Этот театр был абсолютно другой, на других принципах. Искусство ведь определяет не гражданская позиция его создателей, а стиль. А он у нас был совершенно разный.
Я всегда был поклонником условного театра. Он не может быть другим, с моей точки зрения. Бытовой театр для меня интереса не представляет.

-Каково ваше самое сильное разочарование последнего времени?
— На восемьдесят девятом году жизни у меня другое мышление, чем у вас. Совсем другое. Вот я встал утром — уже хорошо. Могу репетировать по восемь часов в день в полную силу — и я доволен.

Артур Соломонов, 22.04.2006

I. АКТУАЛЬНОСТЬ
Когда я услышал о намерении поставить на Таганке спектакль «Шарашка» по роману «В круге первом» — ответ на вопрос «почему» был ясен. 80-летний юбилей великого писателя.

На премьере я не смог присутствовать. Лежал после операции. Но я поинтересовался у Юрия Петровича: а что сказал Александр Исаевич? Он доволен — был ответ.

Я подумал: вместить в пару часов спектакля двухтомный роман очень трудно. И одобрение автора значит много. Но был и другой аспект. Александр Исаевич прямо в зале объявил об отказе от высшей награды России. И не исключено, последнюю каплю для того, я бы сказал, спасающего честь нашей «перестроечной» интеллигенции решения добавил именно спектакль. Прошлое встало столь остро, что становилась оправданной непримиримость Солженицына ко всем просчетам и ошибкам новой власти.

Некоторые из моих знакомых сомневались в актуальности выбора Любимова. Опять о зэках? Были и такие, которым показались натянутыми доводы Солженицына по поводу ордена. Ну зачем так резко оценивать преемников коммунистов!

Но вот не прошло и пары месяцев, как выяснилось, что Юрий Петрович и Александр Исаевич проявили исключительное политическое чутье. Мы все увидели по телевизору, как хор молодых голосов скандировал: «Сталин — Берия — ГУЛАГ!» Мы все слышали и слова о том, что десятки тысяч мест в лагерях будут подготовлены для новых заключенных. Примечательно: в ГУАГе и в лагерях ищут выход самые разные политические силы.

Оказалось, что колокол и в спектаклях Любимова, и в отказе Солженицына — звонит по нас.

Уполномоченный
По правам человека при людоеде.
А Синявский о должности, которую занимал С. Ковалев

II. ДЕТИ
ИНЖЕНЕРА ГАРИНА
Шарашка состоит из двух частей. Первая — зэки из технической интеллигенции.

В рецензии на книгу Даниила Гранина «Зубр» я уже отмечал, как был использован социализмом патриотизм российской научной технической интеллигенции, Но в «Шарашке» проблема предельно обострена. Изобретается аппарат для расшифровки подслушанных телефонных разговоров. И хотя, можно утешить себя патриотическим мотивом поиска шпиона, все же более чем ясно, что в первую очередь и больше всего аппарат будет применен против своих граждан, друзей, даже родственников. Почему же зэки тогда трудятся по 12 часов в сутки?

О патриотизме не слышно. И даже о пра?ве жить. Это еще можно было бы понять. Работают за право жить лучше других. Других зэков, Впрочем, лучше и большинства граждан страны — своих же жен и детей. Символична верхняя ставка оплаты — полстакана сметаны. В этом полстакана — все. Ведь призрак освобождения в случае сверхвыдающегося открытия нереален для 99 из 100 сотрудников Шарашки. А главное требование и предел мечтаний — «бабы»…

Беспринципность, отсутствие моральных норм у талантливых изобретателей давно стали кошмаром для лучших умов человечества. Невидимка Герберта Уэллса. Инженер Гарин Толстого. И вот Шарашка. Там в основном дети инженера Гарина.

Мнение Солженицына и Любимова: вот этот-то слой технической интеллигенции — и в лагерях, и на свободе — был по большому счету самой главной опорой сталинского режима. Без бомб и ракет советский строй не смог бы дожить до конца века.

Это он - великий гений,
Полководец и солдат.
Нас ведет — как вел нас Ленин
Тридцать лет тому назад.
С. Михалков

III. СТАЛИНСКАЯ МАШИНА
Зэки — половина яблока Шарашки. Вто'рая ее половина — машина управления с ее тремя блоками: техника, процедуры, кадры.

Техника Шарашки продумана и обработана. Окна и решетки. Двери и запоры. Яркие фургоны с надписью «Хлеб». Двухъярусные нары. Орудия допросов. Трофейное оборудование лабораторий, которого нет даже на «воле».

Далее — процедуры и правила. Постукивает по бляшке на поясе сопровождающий зэка охранник. Чтобы встречный конвоир услышал заранее. Чтобы зэки в коридоре не увидели друг друга. Ну а если разминуться не удается — есть в коридоре шкафы, куда можно запихнуть одного из зэков. До деталей расписан порядок работы и сна. Порядок свиданий. Установлена норма доносов от стукачей на сто зэков. Опять все продумано до мелочей.

И, наконец, главный элемент машины: кадры. От рядового вертухая до надзирателя, от начальников корпусов до начальников шарашек, от шишек в министерстве до министра и самого Сталина. В пьесе и в спектакле эта сталинская гвардия изображена в виде примитивных роботов, людей-функций в духе Кафки.

Действительно, когда процедуры доведены до совершенства, людям остается выполнять роли каких-то механизмов.

Но уже кадры среднего уровня — далеко не роботы. Хотя бы в их отчаянной борьбе за место в иерархии режима.

А вот верха … Сталин в спектакле — главарь, вожак, пахан. 3нает, где промолчать, где рыкнуть, где кровь пустить. Все это более чем верно. Но за годы, прошедшие после написания «В круге первом», мы многое осмыслили. Да и увидели целую галерею лидеров — от Хрущева, Брежнева и Андропова до Черненко, Горбачева и Ельцина. И соответственно начали осознавать неодназначность того же Брежнева, тем более Сталина. Достаточно назвать блестящую книгу Нодара Джина «Учитель», написанную как исповедь самого Сталина.

И Берия был незаурядной личностью — даже если не вспоминать о его планах послесталинских реформ. Ведь сама идея Шарашки — его.

В известном фильме Крамера о нацизме один гестаповский генерал заметил: убить — не проблема, трупы — это проблема, Фашисты «поднялись» только до идей изнурительного труда, использования волос, зубов и кожи заключенных. Концепция «унтерменша» не позволяла им допустить арестованных к чему-либо, где они могли опередить арийцев.

А вот сталинские соколы еще перед войной сообразили, как извлечь выгоду не только из мускулов, но и мозгов зэков. Замысел Шарашек как первого круга ада ГУЛАГа позволяет судить о Берии не меньше, чем созданные под его руководством межконтинентальные ракеты и ядерное оружие.

Да и Абакумов — судя по многим мемуарам — человек талантливый. Впрочем, есть и более объективный критерий, чем мемуары. Бороться все годы войны на равных с такими акулами, как Канарис или Шеленберг, — дано не каждому.

И хотя этот аспект Шарашки неполно представлен на сцене, не учитывать талантливость лидеров ГУЛАГа нельзя.

Не может быть
порядка в доме,
Где есть непохороненный мертвец.
И. Губерман

IV. ПОКАЯНИЕ
Одно дело — читать о ГУЛАГе и совсем другое дело — увидеть. Тем более — в талантливой постановке режиссера и актеров Таганки. И до предела обостряется вопрос: а было ли у нас подлинное покаяние за все это?

В Германии — это достаточно известно в основном покаяние было. Вот и сейчас очередной скандал: один из банков ФРГ финан?ировал лагеря.

А у нас? Я знаком с сыном Антонова-Овсеенко. Жертва сталинских репрессий, он очень много делает по преодолению их последствий. В одной из его книг я обратил внимание на такой эпизод. При аресте отца была конфискована огромная библиотека ценнейших книг. Конфискована без описи. Поэтому и права на их возврат не возникает. Опись не составили не из-за безразличия к ценности книг. Описи не составлялись, чтобы легче было расхищать.

Но у меня возник другой вопрос. А откуда у профессионального революционера-подпольщика могла появиться такая библиотека? Каких-либо заметных денег у него не было ни до революции, ни после. Остается предположить: книги им изымались у прежних хозяев при обысках по той же схеме без описей конфискуемого.

В этом эпизоде — важнейший аспект наших реабилитаций. Реабилитировали жертв тридцатых и последующих годов. Уже Хрущев поставил первый предел реабилитации: она не коснулась ни Троцкого, ни Бухарина, ни Зиновьева.

А ведь еще были миллионы репрессированных крестьян при коллективизации. Еще были репрессии в отношении российской интеллигенции, представителей православия и других религий. Об уничтожении помещиков и буржуазии и говорить не приходится.

Выходит, покаяние за прошлое заранее жестко ограничено реабилитацией «своих». Вот если невинно осудили большевика — надо реабилитировать. А вот те офицеры, которых этот большевик расстреливал пачками без следствия в Крыму, — реабилитации не подлежат. Вот если осудили маршала — реабилитация нужна. А жертвы учиненной им резни крестьян Тамбовщины остаются за кадром. Такая сугубо выборочная реабилитация не могла стать настоящим покаянием.

А суд над КПСС после путча? ФРГ показала пример: судила только тех руководителей ГДР, которые нарушали законы самой ГДР.

Если бы мы подошли с таким пусть строго ограниченным, но четким правовым критерием, его бы за глаза хватило для осуждения большинства прежней номенклатуры. За развязанную с явным нарушением советских законов афганскую войну. За приговоры без достаточных юридических оснований по прямым указаниям обкомов и райкомов. За исключения из партии перед осуждением невиновных.

Накажи мы за нарушения советских законов, я уверен, наполовину, если не на две трети, уменьшилось бы число кандидатов на выборах, и в России, и в областях, и в городах. —

Осуди мы всех — от начальников до pядoвых исполнителей — за подслушивание в прошлом телефонных разговоров, вряд ли возможным было то подслушивание, о котором недавно писал «МК».

Именно от подлинного покаяния мы и постарались уйти, придумав громкий и абстрактный, заранее обреченный суд над КПСС.

Я уже не говорю о том, что внешнее формальное покаяние — только первый шаг к настоящему покаянию: внутри себя в своей душе.

Вот так и пытаемся строить новое, не решив для себя, что же было неправильным в прошлом.

Мелькает между стульев и диванов
Народных упований жрец и лидер
Адольф Виссарионович Ульянов.
И. Губерман

V. РЕСТАВРАЦИЯ ШАРАШКИ?
Политические и экономические реставрации встречаются в истории столь же часто, как революции и реформы.

Есть реставрация конструктивная: когда устраняются забегания вперед, неоправданные изменения. Такая реставрация закрепляет итоги революций и реформ, очищая и от всего наносного.

Есть реставрация. «нулевого уровня»: когда все возвращается нa исходные рубежи для нового цикла. Такая реставрация хотя и обходится дорого, избавляет от еще более высоких издержек, неизбежных при продолжении уже очевидно неприемлемого курса преобразований.

Есть реставрация реакционная, реваншистская. Старое восстанавливается, задерживая развитие или вообще выбивая страну из колеи мировой истории.

Огромные трудности, испытываемые Россией, ставят вопрос о смене курса реформ. В такой ситуации те или иные реставрационные идеи вполне понятны. Своего рода паразитами на здоровых идеях реставрации являются концепции реванша прошлого. Среди них — и предложения о реставрации лагерной системы (вспомним «Сталин — Берия — ГУЛАГ» или «десятки тысяч мест для нового контингента в лагерях»).

Попробуем, оставаясь в рамках проблематики спектакля Таганки, рассмотреть перспективу реставрации Шарашки.

Народ успел попробовать прелести новой жизни. Но он успел ощутить и ее горечь. И самое главное, он не прошел настоящего покая?ния и соответственно не приобрел прочного иммунитета против вируса Шарашки. Поэтому у реваншистов есть шансы — надо трезво оценивать ситуацию.

Техническая интеллигенция еще менее готова к отпору реваншистам. Она связана с оборонным комплексом, живет в изолированных городах, во многом сходных с Шарашкой. Она деморализована невыплатой зарплат и уменьшением уровня этой зарплаты, возмущена потерей привычного ощущения своей элитности. Она справедливо обижена на своих кумиров — достаточно вспомнить чуть ли не истеричное поклонение Зеленограда Ельцину, Гдляну или Корягинои. В общем, техническая интеллигенция не только не будет непримиримым противником Шарашки, но скорее даст ей немало пропагандистов и агитаторов.
И если у нас нет мощного реваншистского движения — то причина в позиции тех, кто должен стать второй половиной яблока, — в бюрократии.

В сталинские времена бюрократия целиком «питалась» в государственных закромах. Сталин помнил завет Петра I, который уничтожил «кормление» и посадил на государево довольствие весь свой аппарат.

Но уже при Брежневе возникли «щели», через которые можно было «кормиться» сверх норм и даже «брать не по чину». Я входил в горбачевские времена в комиссию Примакова по борьбе с привилегиями. Так вот даже перечень их составить было трудно. Бесконечные премии (даже за отправку студентов на уборку картофеля). Поездки за границу. Доступ к дефициту и обмен дефицитом. Буфеты и магазины. Прачечные и детсады. Особые дома. Дачи. И т.д. И т.п.

Ну а нынешняя эпоха вообще освободила от запретов и страхов расхитителей всех уровней.

Вот это-то головокружение от успехов на ниве приватизации, льгот по экспорту, скидок по налогам и т.п. и служит основным барьером для реваншистов. Наша бюрократия считает, что преимущества у начальника в постиндустриальном обществе существенно выше, чем у любого начальника в мире Шарашки..

Пока. Но ситуация может измениться.

Среди бюрократии, уже «накушавшейся», интересующейся не только сытым желудком и счетами в банках, растет доля тех, кто озабочен сохранением государственной мощи России, справедливо видя в этой мощи реальную гарантию своих «приобретений».

Все беды часть бюрократии видит в коррупции. Не понимая или не желая понять, что миллионы «челноков» и тысячи предпринимателей уходят от налогов и платят взятки чиновникам и рэкету не из-за равнодушия к интересам российского государства, а из-за того, что выполнение обязательств равносильно экономической смерти.

Кто будет обращаться в суд, если законы неопределенны, суды перегружены делами и склонны к взяточничеству? Не проще ли искать «крышу» у криминальных структур?

Как относиться к налогообложению, при котором — как в советские времена — больше платит тот, кто работал лучше и получил лучшие результаты, а не тот, кто взял больше ресурсов?

Если российская бюрократия не найдет сил для замены прозападнического курса реформ на новый, отвечающий историческим, национальным и другим чертам России, и главной из них — желанию сохраниться в ка?естве великой державы в эпоху постиндустриализма ХХI века, — питательная среда для реванша Шарашки будет расширяться …

На войне надпись «Мины» не менее важна, чем табличка «Проверено. Мин нет». Лучшие представители нашей интеллигенции — Любимов и Солженицын — на столбе с указателем «Шарашка» вывесили предупреждение «Опасно для жизни».

Гавриил Попов, 4.03.1999

Спектакль «Шарашка» Юрий Любимов поставил специально для Александра Солженицына, в честь его 80-летия. Премьера состоялась 11 декабря 1998 года, в день рождения харизматичного русского писателя и мыслителя.

Любимов взял роман Солженицына «В круге первом», действие которого происходит в три декабрьских дня 1949 года на «шарашке» — в научно-исследовательском институте-тюрьме для заключенных специалистов и ученых, на даче Сталина, в студенческом общежитии, в доме сталинского вельможи, на Лубянке. Сюжет в романе закручен вокруг поиска дипломата, выдавшего государственную тайну. Конечно, Любимов сам писал инсценировку романа, Солженицын не давал никаких указаний и не был даже на репетициях, полностью доверяя своему другу-режиссеру. Ведь Юрий Петрович понимает и чувствует Александра Исаевича, потому что они принадлежат к одному поколению, они лидеры, оба сопротивлялись власти, и боролись с государством, оба утратили и снова обрели Родину и оба победили ту ненавистную для них государственную машину.

Спектакль «Шарашка» наполнен страстью, клокочущей энергией протеста и сопротивления. Он абсолютно любимовский по форме, точности и жесткости воздействия на зрителя, где идеально выстроены хоры и хоралы, отточена каждая фраза и продумана мгновенная смена декораций. Собственно, в возрасте Любимова такие спектакли уже не ставят, но он смог поставить. И еще сыграл в нем роль Сталина, без грима.

Это очень сильный спектакль. Лет пятнадцать назад он мог бы потрясти и ошарашить зрителей. Только публики, которая могла бы его оценить, больше нет… Так отозвались о постановке Юрия Любимова самые профессиональные и мудрые московские театральные критики.

Марина Котеленец, 11.2005

«Шарашка» — постановка Юрия Любимова

11 декабря в Театре на Таганке состоялась премьера спектакля «Шарашка» по роману А. И. Солженицына «В круге первом». Так Театр поздравлял Писателя с 80-летием. Юбиляр пришел на премьеру вместе со своей семьей — женой и тремя сыновьями. Почти год назад Александр Исаевич полностью доверил Любимову составление композиции по своему роману «В круге первом».

— «Круг» дает много материала и возможностей, чтобы из него не выходить, чтоб ограничиться тем, что есть, — говорил писатель режиссеру. Но вы не сорок покажете, может, а пятнадцать арестантов, их разные судьбы — у кого свидание, у кого история сзади, биографии, — этот особенный, ни на кого не похожий мир. Там я песчинка в числе других, и мы создаем памятник гробнице мысли. Это ведь не простая тюрьма, это гробница мысли. Это особенность, которую в лагере нельзя проявить. Потому что в лагере у отдельных людей может быть глубокая жизнь внутренняя, но там такой тяжелый режим, что не до того, чтобы собеседовать, спорить, шутить тем более. А это совершенно дантовская затея. Люди выдающегося интеллекта собраны вместе под колпаком.

Тогда же было решено, что роль Сталина в спектакле сыграет Юрий Любимов. «Слава Богу, что вы будете играть без грима,» — отметил Солженицын, увидев, как Юрий Петрович готовится к своей роли.

Спектакль получился необыкновенно плотным, пронзительным. Действие скрепляет мужской хор, напоминающий хор певчих, который отпевает всех персонажей. Хоры, все тексты которых взяты из романа, написаны композитором В. Мартыновым.

Круг, проходящий по залу, расширяет пространство. Трибуны Верховного Совета превращаются в нары, в комнаты для свиданий, в Лубянскую тюрьму. И над всем этим возвышается огромная белая статуя Ленина, вертикально рассеченная пополам светом.

Первоначально составленная композиция на три часа была сжата вполовину. Любимов часто повторял, что внимание современной публики нельзя занимать более двух часов: «Будут кашлять, сморкаться, выходить, ведь у них теперь клиповое мышление».

Вопреки ожиданиям, Солженицын не пришел в театр раньше, чтобы сделать свои авторские замечания по композиции. Но от увиденного на премьере спектакля у него остались очень хорошие впечатления. Смеялся, раза два пробежала слеза. В конце вышел на сцену, поблагодарил всех актеров и постановщика. И даже сказал: «Не прийти ли мне еще раз…»

Светлана Сидоренко, 1998

Александр Солженицын в театре Юрия Любимова

Коммерсант

В сегодняшнем репертуаре Театра на Таганке спектакль «Шарашка» (главы романа «В круге первом») — тринадцатый по счету. Как известно, люди театра суеверны: инсценировке солженицынского романа заранее прочили несчастливую судьбу. Пессимистические предсказания, против обыкновения, не сбылись, считает театральный критик АЛЕКСАНДР СОКОЛЯНСКИЙ. 
Назвать постановку Юрия Любимова творческой удачей, было бы чересчур смело. В старости удач не бывает: идет распад, но иногда человек наперекор распаду делает то, что необходимо. Спектакль «Шарашка» поставлен именно в силу творческой необходимости. Александр Солженицын — автор, оказавшийся Юрию Любимову чрезвычайно близким, понятным с полуслова, изнутри, до конца.
Начало предыдущей фразы несколько режет слух: произнося это имя и эту фамилию, как же можно обойтись без отчества? На отчестве, помимо всего прочего, настаивает театральная программка, делящая русских писателей на две категории. Согласно ей в репертуар театра входят спектакли, поставленные по произведениям М. Булгакова, Б. Пастернака, Б. Можаева — и А. С Пушкина, Ф. М. Достоевского, А. И. Солженицына. Отчество — симптом непоколебимого величия. И, в сущности, почему бы не сказать: «А. И. Солженицын — автор, оказавшийся Ю. П. Любимову…» «Шарашка» — спектакль, действительно обнаруживший духовное родство патриархов отечественного свободомыслия. Понятно, что А. И. Солженицын и Ю. П. Любимов — люди одного поколения и жизненного опыта: они оба одержали личную победу над советской властью. В послесталинское время их обоих сначала превозносили, потом долго мытарили, потом боялись прищучить по-крупному, потом заставили съехать с родины. Для них обоих слово «родина» пишется только с заглавной буквы, и оба они, живя за рубежом, твердо знали, что когда-нибудь вернутся (в те времена никто, кроме них, в это не верил).
Романтический пафос, заставляющий поэтизировать действительность, какой бы жуткой она ни была, присущ обоим. Говоря про Таганку, тут нечего даже доказывать; любой из ее спектаклей был поиском гармонических связей, внутренних рифм шершавого мироздания; надо понять, что ту же цель преследовала и лагерная эпопея Солженицына. Варлаам Шаламов в «Колымских рассказах» честно писал, как ГУЛАГ растлевает и губит живую душу; Солженицын рассказал о том, как душа может спастись. И, более того, переработать смертоносный опыт в благодетельный: мы, бывшие лагерники, сразу понимаем и т. д. Для него самого это, конечно, правда — нельзя не поверить. В сюжет «Шарашки» властно вторгается музыка: ее много, ее написал замечательный композитор Владимир Мартынов (все театралы помнят его по «Плачу Иеремии»), и хор заключенных звучит как нечто среднее между литургическим пением и грузинским многоголосием. Может быть, это и было самым важным: даже здесь найти музыку.
Воля к власти и вера в слово — присуще обоим. Гордое свободолюбие Солженицына и Любимова не мешает им быть людьми авторитарного склада, считать свое мнение законом. Любимов в эмиграции диктовал советскому правительству условия, на которых он согласится { вернуться в страну,- и был не менее серьезен, чем автор знаменитого послания «Как нам обустроить Россию». Это могло бы показаться смехотворным, но ведь условия Любимова выполнились сами собою, а никакой программы национального спасения, более надежной, чем солженицынская, до сих пор никто не сочинил.
Наконец, абсолютное неумение (нежелание) меняться наперегонки со временем. И для Солженицына, и для Любимова авторский стиль есть нечто, раз и навсегда выработанное, изменениям не подлежащее. Можно и нужно восхищаться творческой непреклонностью, но трудно не заметить, как изнашиваются с годами качества формы, некогда дивной и упоительной. «Шарашка»- спектакль плавный до монотонности, гордый собою, несколько тяжеловесный. Главное его свойство — торжественность. Фронтальные мизансцены строго выстроены по оси симметрии, каждое слово четко и весомо, оглушительно работают ревербераторы. На сцене — трибуна с гербом Советского Союза, за ней — места президиума. Все это за полминуты может превратиться в тюремные нары, а потом обратно. За первое превращение- низкий поклон художнику Давиду Боровскому это было неожиданно и великолепно. Все прочее — Золотухин и Шаповалов, восходящие на трибуну перед своими репликами, сам Ю. П. Любимов, играющий то роль Сталина (на сцене), то роль Юрия Любимова (за своим знаменитым столиком посередине зала) — просто было так, как надо. Они победили. Им была нужна эта победа. Какой ценой они за нее заплатили, не стоит спрашивать: это вопрос чисто эстетический.

Александр Соколянский, 19.12.1998