ПАРЛАМЕНТСКАЯ ГАЗЕТА № 28-29(2512-2513)
На репетициях его спектаклей молодые актёры устают быстрее своего режиссёра и часа через четыре уже молят о пощаде. Он по-прежнему работает в театре, который основал. Стены его кабинета испещрены памятными надписями знаменитых и удивительных людей со всего света. Вон наверху — гитара Высоцкого, она молчит вот уже тридцать с лишним лет. «Я приказал повесить её здесь, чтобы никто не трогал, я же деспот», — говорит Юрий Любимов. Добиться интервью с ним не так-то просто: график работы сверхплотный. А ведь знаменитому режиссёру 93 года! Вот подоспела и очередная премьера Театра на Таганке — спектакль о Чехове «Маска и душа». Чем не повод для встречи.
Я тщательно подготовила вопросы, но Юрий Петрович в один миг спутал все карты, когда сам начал разговор, да ещё о нашем парламенте: «Это я импровизацию люблю, неожиданную беседу». Наверное, моим замешательством он остался вполне доволен, потому как добавил, посмеиваясь: «Да, я человек смешливый и доброжелательный, как ни странно».
Про свои вопросы, впрочем, я забыла очень быстро. Хотя речь о новой постановке всё-таки зашла, а ещё — о проблемах театра и, конечно, о секрете жизненной силы мэтра. Что касается этих секретов, то один из них очень даже прозаический — нарезанный чеснок на блюдечке. Об этом заботится Каталин Любимова, заместитель директора Театра на Таганке, а «по совместительству» и супруга режиссёра. Она и сама, пожалуй, один из главных секретов Юрия Любимова, его ангел-хранитель. И наверное, без чеснока было не обойтись во время репетиций «Маски и души», ведь в балетном зале вода сквозь прохудившуюся крышу капала руководителю театра на Таганке чуть ли не за шиворот. Впрочем, это не препятствие для работы режиссёра, чего только не повидавшего на своём веку…
— Юрий Петрович, а автограф Высоцкого в вашем кабинете есть?
— Актёры здесь не расписываются, он же работал тут, это глупо даже. И я тут не расписываюсь. Это же мой кабинет. Правда, мне намекали, что он — государственный. Тогда я сказал: пожалуйста, сидите тут. И ушёл.
— Это когда было?
— Да ещё в ту пору. Я же старый, посмотрите на меня: я Ленина хоронил! Он, кстати, в здании нашего театра выступал. Как-то раз Молотов, уже будучи в отставке, спросил бывшего директора Таганки со странной польской фамилией Дупак: «Над чем работаете сейчас?» Тот выступил вперёд: «На все вопросы отвечает Ленин!» Молотов на него посмотрел сквозь пенсне и довольно сердито сказал: «На все вопросы, любезный, не мог ответить даже Иисус Христос». И ушёл. Молодец! Молотов всё-таки. А Дупак и есть Дупак.
— Это вы об интервью и вопросах?
— Да, и я вас всё сбиваю.
— Сбили, конечно, Юрий Петрович. Но я вернусь к спектаклю вашему «Маска и душа». Я была на премьере…
— …А потом съели хоть пирожок какой-нибудь?
— Нет, немного потолкалась среди кушающих пирожки, хотела спросить мнение о спектакле, но неловко было — все жуют…
— Когда наш народ занят пищей, его бесполезно трогать. Он огрызается. Даже иностранцам я рекомендовал: вы сначала поговорите, а потом и кормите. Русскому человеку, когда он ест, не до разговоров. А вдруг не хватит? Мы же привыкли к пайке. А её недодают всегда, обвесят грамм на сто, а в результате — дом или машина, внедорожник какой-нибудь. По городу едешь и думаешь: мать честная, сколько же наворовали!
А я вот требую для театра деньги — мне мало дают. Но зато много указаний, и доклад требуют по каждой сосульке.
— Это вы про отчётность дурную, которая мешает работать?
— Да всё дурное. Целую пьесу можно написать «Дурь московская». Вот зря я ушёл из артистов, мог бы стать приличным старым клоуном. Такую маску бы себе придумал — въедливого старикашки. Хорошим клоуном очень трудно быть, их мало. Великие Феллини, Антониони — все они любили клоунов.
— О проблемах театра вы говорили в Государственной Думе на парламентских слушаниях…
— Я даже слова обидные там сказал о тех, кто управляет театрами: «Пока нами управляют чурки-табуретки, ничего у вас не выйдет». Управлять можно тогда, когда ты знаешь это дело, а им кажется, что понимать тут нечего. А театру тысячи лет. И до Рождества Христова он был, и у китайцев, а их императоры не то что клоунами, а и музыкой занимались. Говорили: «Эта музыка нужна, а эта — нет». Я думал, что только наши придумали при товарище Сталине руководить музыкой, а оказывается, это давно придумано.
— А что всё-таки сейчас больше всего мешает русскому театру?
— Бессмысленное руководство. Нас приравняли к торговой палатке. Палатка, пожалуй, даже больше имеет свободы, чем руководитель театра. Те дают дебет-кредит милиции-полиции, и их оставляют в покое. А я кому дам? Да и на спектакли не хватает. Вон для «Маски» стол был нужен хороший — я из дома тяну. А тут жена сопротивляется. Стол взяли отцовский, старинный, красного дерева, так его сразу артист дикий сломал — какой ущерб. Но жена меня простила: что с меня, старика, взять. Она сильная женщина, мадьярка. Да я тоже гражданин Венгрии. Я гражданин многих стран, это даже Владимир Путин заметил, что у меня много паспортов, вон его роспись на стене. Но я не «шакалил», работал семь лет то тут, то там, куда меня судьба ни забрасывала, когда меня выгнали из России.
Меня мастера великие предостерегали от работы за океаном, отговаривал Ингмар Бергман, Джорджо Стрелер и другие: «Зачем тебе? Тебя выжимать там будут!» А я понял: если хорошая компания, можно работать. Должна быть свобода в переходе из компании в компанию. Конечно, нужна контрактная система. Это самая актуальная проблема. Но наша Дума не торопится принимать поправки к закону. То грозилась весной это сделать, теперь — осенью.
А сейчас актёр играет раза три в месяц и уходить не хочет. Бюллетени берут, врачи дают. Они же актёры: покашляют, им поверят.
— А в советское время театру было легче жить? С финансовой точки зрения, например?
— Я вам расскажу. Когда я пришёл сюда, на Таганку, у меня было преимущество перед всеми — спектакль в руках «Добрый человек из Сезуана». А выплачивал я здесь долги старого театра. По тем временам огромные — 75 тысяч рублей. Это был 64-й год. Я обязан был выплатить в течение года, а они мне говорили, целый синклит тогда собрался: «Вы поняли, какое вам оказывается высокое доверие?» А я, негодяй, не соглашался: «Какое же это доверие. Вы даёте мне худое корыто». Бесполезно. А что мне? Я был актёр знаменитый, заслуженный, лауреат Сталинской премии. Тогда были другие времена. В афише «Доброго человека» не хотелось перечислять звания, а просто напечатать: руководитель такой-то. Они сказали: «До чего вы дошли — не упоминаете данные вам награды! Не будет тогда спектакля, и вообще, напишем, куда следует!» Пришлось отступить. И долг я весь выплатил. С этими типами-актёрами, которые мало чего умели, сделали быстро репертуар и выплатили все долги. Вот помнил бы об этом какой-нибудь очередной Ильич, посылая мне бумажки.
— Вы и в прежние времена своего отношения к власти не скрывали. А к Сталину сразу было негативное отношение?
— Сразу. У деда моего, Захара Петровича, всё отняли. Отца сажали, мать сажали, тётю сажали. Кем бы я был, если бы любил такую власть — изувер какой-то! Деда моего, 86-летнего старика, швырнули в снег, когда раскулачивали. А он был старовер, бывший крепостной. Когда землю получил, обустроил сад прекрасный. Лошадь у него хорошая была — Барон, жеребец каштанового цвета, красавец. Я из детства очень многое помню. Как деда, перенёсшего инсульт, по грибы водил. А если в лесу я рядом шёл, он меня палкой отгонял: «Иди отсюда, злодей!» Он то гонял меня, то учил.
— А вере учил?
— Нет. Но когда умирал, пришёл в себя, позвал за священником. Я ночью бежал по посёлку. Нашёл. Мне было девять лет.
— А артистом когда захотелось стать?
— С детства всё. Я думал, что только я умею так переживать, что столько чувств не может быть ни у кого. Родители водили меня в Большой театр, во МХАТ. На «Синей птице» моя сестра Наташка под стул залезла, испугалась. Мы её с братом вытащили. Но папа считал, что мне надо поступать в энергетический институт и быть инженером-электриком.
Я, мальчишкой, брал серебряную ложку и в патрон вставлял. Мама, находя выгоревшие остатки ложки, говорила: «Ты опять делал свои идиотские опыты?» Я научился эти пробки чинить, а потом и монтёром стал. Однажды англичанин, с которым мы делали электрическую подстанцию, подозвал меня: «Молодец, что не куришь. Иди сюда, научу тебя боксировать, потому что в вашей стране надо уметь защищаться». Хорошо обучил.
— Пригодилось это умение?
— Конечно. Я же учился в ФЗУ, там не соскучишься. Самый район шпаны: финки, фиксы, брюки клёш, тюрьма — Таганка!
— На вас эта среда не отразилась?
— Я всё-таки из приличной семьи. Мама у меня учительница, отец закончил высшее коммерческое училище. У него магазин был на Охотном Ряду. После революции его раздели, потом ещё раз — после НЭПа. Так я стал сыном лишенца. У мамы как-то собрались подруги обсудить, как Юрочку спасать: его же, сына лишенца, никуда не пустят — он должен сам заработать рабочий стаж. Решено было отправить в ФЗУ. Так что мой рабочий стаж — с 14 лет!
— А деда вашего в Сибирь сослали?
— Нет. Он с бабушкой после раскулачивания приехал к нам в Москву с двумя узелочками, и отец спрятал их на даче, рядом с Ильинкой. Там Туполев рядом жил, катал нас, девчонок и мальчишек, на открытом «линкольне».
— Я читала, что вы в детстве учились танцам по методике Айседоры Дункан…
— Да, тогда это модно было. Она приехала, всех очаровала, её студенты сами возили в карете и пели песни: «Айседора, Айседора! Ты прекрасней всех на свете!» Брат меня водил на неё посмотреть. Раньше с той стороны гостиницы «Москва» был «Гранд-отель». Там на балконе москвичи орали, видя Дункан. Меня брат таскал за собой. Вот и на похороны Ленина тоже, за что получил оплеуху от отца — за мои отмороженные щёки.
— А самое страшное воспоминание — это война?
— Давно она была… Я сперва научился драться на финской. Стрелял из автомата Калашникова, сидел с «коктейлем Молотова» в окопе, ждал, когда танк проедет, чтобы запулить ему в выхлоп бутылкой. Вот так стоит посидеть один разок — и уже ничего не страшно в жизни, никакие чиновники не испугают.
Великую Отечественную встретил на самой границе, в Эстонии. Я был в то время уже в Ансамбле песни и пляски НКВД. Меня направили в армию Власова, тогда ещё не предателя. Под Москвой он дрался как лев, защищая столицу, — так говорили…
— А в бою кричали: «За Родину, за Сталина!»?
— Никогда! И никто так не кричал. Чего кричать в этом вертепе, когда дело делать надо. Вот «ура» орали для бодрости, так легче мобилизоваться. На передовой для храбрости сто грамм давали.
— Обошлось без ранений?
— Да, только оперировал себя сам. В бою бежал-бежал, орал. Споткнулся, упал на штырь от шпалы, он мне рассёк нарыв на животе, чудом только не проткнул насквозь. Я упал, лежу, никто ко мне не подходит. Вскрыл пакет неприкосновенный, сам себя обработал, перевязал, скрепил ремнём, как мог, взял винтовку и дальше побежал.
С другом своим я мечтал тогда, что кончится война, мы сядем, поставим литр водки, возьмём окорок. И пока весь его не съедим, не встанем. Швырнём в угол один сапог — выпьем по стакану гранёному, швырнём второй сапог — дёрнем ещё раз. Мечты наши…
— Исполнились?
— До сих пор нет. Сейчас я не выпью столько, да и не был пьяницей никогда.
Дед-старовер и отец мой никогда не пили, не курили.
А солдатчина моя — закалка на всю жизнь. Я потом в спектакле «А зори здесь тихие» сделал сцену, в которой старшина Васков учит девок портянки заворачивать. Пришлось мне самому учить исполнителя этой роли Виталия Шаповалова, как это делать. Публика тогда смеялась и аплодировала. Режиссёр очень многое должен знать. И в этом господин Станиславский прав, когда говорит, что зрелость режиссёра не наступает раньше 45 лет, пока он не узнает все пружины, движущие персонажами спектакля. И о Чехове надо многое знать, а иначе я бы и не взялся за такую странную, на первый взгляд, композицию, как «Маска и душа».
— Ваш спектакль хочется посмотреть ещё раз, он требует работы ума. К нему возвращаешься, осмысливаешь.
— А потом вдруг вы понимаете, что спектакль — это не хаос, что здесь всё отобрано. Вот Мейерхольд играл Треплёва в «Чайке». Он был единственным, с кем переписывался Чехов. А с Шаляпиным Антон Павлович не был знаком, но он мне нужен был, чтобы удаль, размах русский показать. Он же Бунина на руках таскал на пятый этаж. А как он пел Варлама из «Бориса Годунова»: «Как во городе это было…»!
Юрия Любимова можно слушать бесконечно. Но его ожидали ещё многочисленные дела. Я видела, сколько разных бумажек пришлось ему подписывать. Среди них было и ходатайство о починке крыши. А разговор мы продолжили уже с Каталин Любимовой, которую весьма тревожит абсолютно всё, что касается Театра на Таганке.
— Как новый спектакль приняли первые зрители?
— О «Маске» очень хорошо отзываются самые разные люди. От старого театроведа до молодого зрителя. Юрий Петрович этого даже не ожидал. Он же не кокетничает со зрителем. Не делает ничего специально, чтобы ему понравиться. Считает, что вещи, трогающие его душу, наверняка интересуют и других людей. Он всегда стремится обобщать, затронуть вечные проблемы. Премьера состоялась, а Любимов уже работает над новым спектаклем по Достоевскому.
— На недавнем вручении Европейской театральной премии в Петербурге Юрий Петрович как раз сидел в кресле Достоевского!
— Он живёт мыслями о новом спектакле. В вынужденной эмиграции очень много ставил Достоевского и с большим успехом. За «Преступление и наказание» получил высшие театральные награды везде, где ставил: от Америки до Италии, от Германии до Англии. Только «Идиота» Достоевского не поставил. Не было подходящего актёра. По его мнению, только Смоктуновский мог бы сыграть эту роль.
— А современные актёры — какие они?
— Каждый год Юрий Петрович смотрит молодых людей, освежает театр. И видит, что с каждым годом актёры всё хуже и хуже: не умеют ни петь, ни танцевать, ни владеть своим телом. Тексты говорят без мысли, не понимая ничего. Стихи не умеют читать. Конечно, когда он видит талант, то берёт и учит. Каждая репетиция у него — это мастер-класс. Беда в том, что молодое поколение испорчено безликими сериалами, сняться в них — вот главная мечта. Разбавляется профессия.
— Но Театр на Таганке по-прежнему остаётся одним из самых любимых театров.
На зрителя мы не жалуемся, наш зал всегда полный. Основная проблема — недостаточное финансирование. Вот для починки крыши денег нам не выделяют. А ведь Таганка — столичный театр, не частный, театр с историей. Семь лет мы просим установить пожарную систему, у нас её нет до сих пор. Вот уже восьмой год мы пишем об этом в инстанции, аргументируем. Средств едва хватает на один спектакль в сезон. Мы же стараемся делать спектакли определённого уровня. Вот для «Маски» недавно приобрела два антикварных платка, сделанных на заводе Прохорова в конце позапрошлого века. Нашла совершенно случайно, когда искала пенсне для Чехова. Всё это — на собственные деньги, как и баулы с надписью «На Сахалин», они тоже настоящие, чеховского времени. А икона ещё старше…
Вы знаете, иногда думаю: зачем всё это? Но Юрий Петрович сказал мне, что пока он жив, не даст вновь растащить Таганку.
10.06.2011
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия