журнал «Вестник»
Для тех, чья юность совпала с рождением московского Театра на Таганке, его раскол стал такой же личной драмой, как для старшего поколения раскол МХАТА. Впрочем, личной ли? Ведь Таганка была не только театром, не просто театром. Таганка в течение трех десятилетий — одна на всю страну! — для многих была идейным ориентиром. Каждый новый спектакль Юрия Любимова неумолимо выявлял гражданское противостояние: «Кто не с Таганкой — тот против нас!» Мы не коллекционировали фотографии артистов Таганки, как это делали наши мамы в годы их молодости. Нас не интересовали пикантные подробности их закулисной жизни (Владимир Высоцкий в силу особости судьбы — исключение, подтверждающее правило). Мы просто не воспринимали их вне театра, вне спектаклей, отдельно от Юрия Любимова. И мы стремились в тот небольшой зал на Таганской площади, вымаливая лишний билетик еще у первого перехода в метро, не на того или иного артиста, а именно на Любимова, на его спектакль.
Конечно, и звучавшие со сцены строки возвращающихся из забвения поэтов, и музыка гонимых композиторов (Шнитке, Денисова, Губайдуллиной), и ошеломляющая режиссура Любимова сами по себе дорогого стоили. Но вот прошло время, и только теперь понимаешь, что для многих из нас — уже тогда! — главным был именно диалог с Любимовым. Его спектакли помогали посмотреть на свою жизнь со стороны, помогали понять, что происходит вокруг, задуматься о том, что нас ждет, что делать?!… Неожиданно для всех и прежде всего, вероятно, для себя самого Юрий Любимов стал идейным лидером не только своей труппы, но и зрителей.
Каждый спектакль Таганки для нас был больше, чем просто театр. Каждый становился фактом личной биографии. Это не преувеличение. В 1993 году, в разгар таганковской свары, гастролировавший по Америке актер Валерий Золотухин сделал в своем дневнике такую запись:»…Проехал 20 городов в Америке и на каждом концерте были записки или устные слова: «Самое дорогое, что мы оставили в Советском Союзе — театр на Таганке». А годом позже, в то время, когда артисты Таганки могли войти в свой театр не иначе как сквозь кордон ОМОНовцев, мы (человек шестьсот!) по инициативе одержимого Таганкой Марка Купера в одном из пригородов американского Бостона устроили настоящий праздник по случаю юбилея театра. Надо было видеть, с каким энтузиазмом люди старались помочь Марку подготовить уникальную выставку — летопись тридцатилетней истории театра, приглашали именитых гостей, произносили речи-тосты! И двигало-то нами всеми одно чувство-благодарность судьбе за то, что в нашей жизни была Таганка. Могли ли мы знать, что незадолго до нашего празднества в канцелярию бывшего президента России, Бориса Ельцина, был направлен душераздирающий документ. Юрий Петрович Любимов писал: «В течение полугода Театр на Таганке не имеет возможности играть для москвичей. Театр разорен, закрыт. Мне 76 лет, из коих 71 я живу в Москве. Я глубоко оскорблен, и мой разум отказывается это принять и понять. Пока я не получу возможность работать в созданном театре, которому 23 апреля 1994 г. будет 30 лет, ни о каком продолжении работы в моем родном городе не может быть и речи…»1
Все это вспомнилось мне по дороге в Нью-Хэйвен (штат Коннектикут), где в воскресенье, 30 июня, Московский Театр на Таганке давал два спектакля в рамках проходившего там Шестого Международного фестиваля искусств и идей. Для показа на фестивале Ю. Любимов выбрал недавнюю, но уже успевшую нашуметь и в Москве и за границей работу — мюзикл по пьесе немецкого драматурга Питера Вайса «Марат и маркиз де Сад». Американская пресса оценила спектакль Таганки как самое главное художественное событие фестиваля. “It’s not just good, it’s amazing!” — буквально пропела в телефонную трубку молоденькая американка из пресс-центра фестиваля.
Действительно, атмосфера перед спектаклем была столь знакомой, как будто не было за плечами ни у нас, ни у них этих трудных лет: снова «лишний билетик», возбужденная толпа у входа, предвкушение встречи. Какая же она теперь, новая Таганка?
С Юрием Петровичем Любимовым мы встретились за кулисами перед началом дневного спектакля. Он давал последние наставления актерам. Несмотря на жару, напряжение и фестивальное расписание — встречи, приемы, интервью — легендарный 83-летний Мастер не выглядел уставшим. Напротив, чувствовалось, что «шеф» (именно так, с его подачи, Любимова величают в его театре) доволен своими питомцами и оказанным им приемом. Он был явно расположен к беседе. «Как говорил Михаил Булгаков:’Каждое ведомство должно заниматься своим делом’. Вы — репортер. Вы спрашивайте, а я буду отвечать», — не без лукавой усмешки начал Юрий Петрович, прекрасно зная, что первым же своим ответом повернет разговор в нужном ему направлении. Так и произошло.
*
— Юрий Петрович, правда ли, что спектакль «Марат/Сад» был когда-то запрещен, и теперь вы решили его восстановить?
— Нет. В 1964 году, через год после написания, пьеса Питера Вайса появилась в Советском Союзе в блестящем переводе Льва Гинзбурга. Этот перевод он и принес мне с пожеланием, чтобы пьеса была поставлена на сцене Таганки. Мне очень понравились и пьеса и перевод. И я хотел было уже начать репитировать. Но власти сказали: «Эту пьесу ставить не надо». Вот и всё.
— Значит, это не восстановленный, а новый спектакль?
— Совершенно новый. Я размышлял над ним много лет, но поставил только два года назад.
— То есть вы задумывали этот спектакль, живя в Советском Союзе при коммунистах, а поставили его, когда Союз развалился и коммунизм пал. Новая историческая ситуация изменила в чем-то вашу прежнюю концепцию?
— Нет. К сожалению, там мало что изменилось. Да, сменилась как бы ориентация от социализма к капитализму, но так же, как не было социализма, так нет сейчас и капитализма. Россия — удивительная страна. Она всё время живет в промежутке. А в промежутке, может быть, и тепло, но всё время сидеть между, всё время слышать «переходный период, переходный период, переходный период»… а люди хотят всё-таки жить в нормальном периоде. Невозможно же бесконечно ждать, когда что-то, наконец, изменится. Тем более что меняется всё очень медленно, неповоротливо и в странную сторону. Территории стало меньше в России, а чиновников в два раза больше. Ну, как это так? И это в то время, когда народ с трудом сводит концы с концами, а некоторые и не могут свести, так и уходят в иной мир от нищеты и безнадёжности ситуации. Сколько уезжает из страны сильных, умеющих работать специалистов! Вот ведь и в Йельском университете, где я вам сейчас даю интервью, на факультетах математики, кибернетики, словом, точных наук, целые отделы говорят только по-русски. Люди бегут из страны. И это не только грустно, это страшно, потому что я вижу, что это мало волнует чиновников. Это волнует ученых, которые остаются, преподавателей университетов и школ, но не государственных людей.
— И артисты уезжают?
— Ну, артисты не могут играть на чужом языке. Уезжают те, кого может прокормить профессия — музыканты, певцы, артисты балета… Скольких мы уже потеряли!
— Странно, послушаешь тех, кто недавно побывал в Москве, — сплошной восторг: какая Москва! Какие спектакли! Театры переполнены! Все шикарно одеты!
— А что эти люди могли увидеть? Они же приезжают туда туристами отсюда, где они хорошо живут. Что они могут понять? Они видят только витрину, а изнанка жизни совсем другая. Я-то знаю российскую жизнь не только с лицевой, но и с обратной стороны.
— Я встретила здесь друзей, которые вчера побывали на вашем спектакле. На вопрос, о чём спектакль, они ответили: «О России, о революции, о том, что любая революция творит с народом, как уничтожает нацию, о том, как неизлечимо больна Россия. ..» Это соответствует вашему замыслу?
— Да! Моё представление всегда было таким. Таким оно и осталось. Поэтому я и говорю про «переходный период». Мы же уже знаем, что такое социализм. Это лагеря, ГУЛАГ, высылки, убийство интеллигенции и т.д. и т.д…. Сейчас, вот, слава Богу, хоть границы открыли, но могут ведь и снова закрыть.
— Вы начали с того, что каждый должен заниматься своим делом. Но я не могу обойти молчанием вопрос, который впрямую никак не соотносится с вашим делом: ваше отношение к Чеченской войне?
— Самое отрицательное. И я об этом сказал вслух. Недавно случайно оказался рядом с бывшим министром обороны. Говорю: «Надо прекратить лить кровь». А он: «Ну, понимаете, нет выхода». Я возмутился: «Этого не может быть. Такого не бывает, чтоб не было выхода. Я этого не понимаю. Я понимаю одно: надо прекратить лить кровь». Наш разговор услышал президент. Поинтересовался, о чём мы спорим. Я ему сообщил: «О крови».
— Недавно в Москве прошел первый съезд нового консультативного органа «Всероссийское демократическое совещание». На съезде было выработано общее заявление: «Протест против насильственного возвращения беженцев в Чечню». Считаете ли вы, что это начинание может помочь в ситуации с Чечней и в стране в целом?
— В любой нормальной стране должна быть мощная оппозиционная партия, и я уверен, что если нам удастся создать действенную оппозицию, то да, мы сможем как-то воздействовать на эту власть. В противном случае, боюсь, мы идем к полицейскому государству.
— А что вы думаете о вашем новом зрителе? Какой он сегодня? Чем дышит? Что читает? Важен ли он для вас сегодня также, как когда-то, смею думать, были важны мы Таганке?
— Очень важен! Сегодняшний зритель совсем другой, очень смешанный, очень разношёрстный…, потому что молодежь в России очень разная. Есть очень хорошие, умные люди, понявшие, что надеяться нужно только на себя. Поэтому они и начали своими руками делать себе жизнь, а не ждать благодеяний от правителей, которых, как они поняли, не дождешься.
— Спрашивая о зрителе, я невольно вспоминаю нас на Таганке. Боже мой, какая это была радость «отыгрывать» каждую реплику, аплодисментами показать вам, что мы вас понимаем, что мы разделяем вашу позицию. ..
— Ну, это ушло безвозвратно! Потому что сейчас всё разрешено, вплоть до порнографии, до ругани матом на сцене. Появились «театралы», которые прямо заявляют: «Обнаженка будет — придем. Нет обнаженки — нечего и ходить». Ну, вы же знаете все эти анекдоты о новых русских. К сожалению, спонсирование театров слабое. Новые русские, богатые люди заняты только тем, чтобы скорее нахапать, т.е. ведут себя как временщики — схватить и убежать. Отсюда и утечка капитала, и общий развал…
Юрий Любимов дает интервью Марине Кацевой.
— Юрий Петрович, те, кто следят за вашим творчеством, знают что вы не только любите музыку, но и служите ей. Вы поставили более тридцати опер в разных странах мира и даже один балет. Вы сыграли огромную роль в поддержке опальных советских музыкантов, чьи имена сегодня — гордость страны. Более двадцати лет вы тесно работали с покойным ныне Эдиссоном Денисовым. Именно вы, один из немногих современников, заказывали музыку для своих спектаклей у Софьи Губайдуллиной. Это сегодня она одна из наиболее известных ныне живущих композиторов мира, и ее 70-летие в нынешнем октябре будет отмечаться звучанием фанфар и отдельным десятидневным фестивалем. Но вы-то протянули ей руку помощи, когда она была никому не нужна, крайне нуждалась, была в отчаянном положении. Музыка Альфреда Шнитке к спектаклю «Ревизская сказка» стала музыкальным символом Таганки. На ее основе потом Шнитке создал балет и оркестровую сюиту. Эту музыку сегодня слушают во всем мире, воспринимая ее как музыкальный символ России — гоголевской, советской, постсоветской, но мало кто знает, что эта музыка была вдохновлена вами, вашим замыслом, вашим прочтением Гоголя. Вас часто спрашивают о работе с этой знаменитой тройкой, и вы не скупитесь на ответы. Но ведь вы также использовали в своих спектаклях, и не один раз, музыку Дмитрия Шостаковича. Знали ли вы его лично? И если да, расскажите, пожалуйста, о нем. Как вам с ним работалось? Каким он вам виделся человеком?
— Да, я был с ним хорошо знаком. Несколько раз он дал мне возможность использовать его музыку в моих спектаклях.
— Что значит «дал возможность»?
— Я просто сказал ему, что мне нравятся такие-то куски и спросил, могу ли я их взять для спектакля. Он был очень милостив, открыт и дал мне право использовать свою музыку в ряде спектаклей — «Павшие и живые», «Галилей», «Мольер». Кстати, в «Мольере», например, его музыка, использованная в пантомиме, звучит в два раза быстрее, чем он написал. Я думал, он рассердится, но он — нет. Щедрый талант, гениальный человек! Он сказал: «Да делайте, что хотите, как Вам угодно, так её и приспособьте». Ну, а личное впечатление? Удручало то, что он их боялся. Помню, Фурцева приказала нам, вернее, попросила в форме приказа к 100-летию Ленина сделать концерт. Брежнев сказал, что что-то скучновато там… Подберите, дескать, чтоб повеселей было, а то засыпают. Шостакович был назначен музыкальным руководителем, а я должен был всё это поставить. И пришел я с мольбой к другу своему, покойному Эрдману, замечательному и уникальному господину, и говорю: «Что же делать, как бы отказаться?» А он, заикаясь от этой власти советской, сказал: «И н-не д-думайте. Вас у-у-ушл-л-ют, а театр з-з-з-закроют». И, действительно, как это можно было при том режиме отказаться от такого почетного задания!.. Ну, меня они потом, слава Богу, сами отстранили — не понравился план постановки, а Шостакович неожиданно вызвал меня и говорит: «Вы знаете, я не могу с ними, я не могу… а вам надо, надо… И как это замечательно, что вы предложили начать с „Гибели Богов“. Пусть, пусть слушают Вагнера».
— А что вы думаете о полемике по поводу книги Соломона Волкова о Шостаковиче?
— А это меня мало интересует. Волков — талантливый журналист, и я думаю, он верно передаёт образ Шостаковича. Я лично знаю, как он терпеть их не мог. Он дружил с Зощенко. Сам Дмитрий Дмитриевич был человек очень саркастический, острый. Это вид у него такой странный — младенца. Вы знаете, он мне рассказывал, как он дежурил у лифта, боясь, что за ним придут и дети станут свидетелями его ареста. И он часами дежурил у двери лифта, чтоб его там взяли, а не в квартире. Ну, что вы хотите после этого?
— Многие сегодня, вспоминая давние премьеры Шостаковича, говорят, что его музыка была для них «больше, чем музыка». Вы тоже так чувствовали?
— Знаете, это, по-моему, немножко преувеличение. Мы, воспитанные социализмом, любим всё преувеличивать. Вот есть, к примеру, прекрасное слово «спасибо», ну «большое спасибо». А мы говорим: «огромное спасибо, огромное спасибо». Мы какие-то ушибленные восторгами социалистического мышления. И от этого много сложностей. У нас отстает черепная коробка, забитая всякой дурью, в которой мы с вами воспитаны. И почему, почему? Почему поэт может сказать: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом», или «Где хорошо, там и родина», или «Под небом Африки моей/Мечтать о сумрачной России, / Где я страдал, где я любил, / Где сердце я похоронил»… Ну, что после этого-то? Какие же мы… Как в стаде каком-то привыкли жить. Правда, сейчас, слава Богу, «пастухи» пока разбежались, но, похоже, снова собираются сгонять…
— В программке указано, что в спектакле «Марат/Сад» звучит живой оркестр. Эта, в былом распространенная театральная практика, давно, по-моему, сошла на нет. Почему же вы решили к ней вернуться?
— А я с ней и не расставался. Начиная с «Гамлета», живой оркестр звучит в каждом моем спектакле. Я очень люблю, когда артист владеет каким-либо инструментом. В моей труппе есть свой оркестр — трубачи, скрипачи, ударник, не говоря уже о гитаристах. Живой оркестр звучит и в «Живаго», и в «Высоцком». В этом же ряду и «Марат/Сад», музыку к которому написал московский композитор Владимир Мартынов. Мы с ним тоже тесно сотрудничаем уже несколько лет.
— Юрий Петрович, вы часто повторяете, что вы — человек не сентиментальный и не даете волю своим эмоциям. Того же требуете от артистов. А как вы относитесь к слезам зрителей? На ваших спектаклях мы частенько плакали, причем, я заметила, что слезы эти чаще всего «выжимала» из глаз музыка. У вас совершенно особое, «режиссерски-направленное» слышание музыки. Начиная с брехтовских зонгов в «Добром человеке», музыка в ваших спектаклях — мощнейший драматургический компонент, несущий не только эмоциональную, но и важную смысловую нагрузку.
— Да, там было много всего — и горькой иронии и мягкого юмора… А сейчас — что вокруг? Те же кобзоны, извините. Та же певица наша гениальная, Аллочка… Это что же получается? До чего же мы дошли: живём в эпоху Пугачевой и Кобзона!… Старые имена, как и в правительстве. В высших эшелонах власти — те же люди, которые душили, давили, запрещали, прорабатывали, закрывали, открывали, разворовывали всё, что несчастный народ с энтузиазмом строил в эти замечательные пятилетки. Всё! Ведь это феноменально: страна, проигравшая войну, сегодня — одна из сильнейших стран Европы, а страна-победительница рухнула и не может даже на ноги встать. Ну что ж это значит? Какая же это зловредная система, которая так растлевает людей, приучает их к предательству, к двоедушию? Нет, боюсь, это не скоро восстановится. Мы слишком авантюристично настроены.
— Недавно прочитала одно из американских интервью с Иннокентием Смоктуновским. На вопрос: «Без чего человек не может жить?» он, не колеблясь, ответил: «Без Родины». Вы несколько лет жили вдали от родины. Согласны ли вы с этим?
— Понимаете, Кеша (мы были хорошо с ним знакомы) был прекрасным артистом. Его очень любили, он действительно имел успех в России. Он и говорит это. Говорит привычные слова. Родина — есть родина. Отнять её у меня просто нельзя. Это только тупоумные политики могут «лишать родины». Глупость какая-то. Я там родился, кто меня может лишить места, где я родился? Кто может лишить моих родных места на кладбище? Могилы, правда, могут срыть и устроить танцплощадку — это они могут.
— В разных публикациях часто ссылаются на вашу в целом негативную оценку американского театра. Вас случайно не перетолковывают?
— Нет, в Америке слабый театр. Мюзиклы прекрасные, а театр слабый. Я работал здесь. Но, конечно, не все театры плохи. Есть талантливые люди. Есть же американец Боб Уилсон, прекрасный, удивительный режиссер и умеет работать.
— Что вы планируете привезти к нам в следующем году?
— А это я не знаю, пригласят ли еще? Я надеюсь, что если мы серьезно поработаем с двух сторон, то сумеем организовать гастроли к 40-летию Таганки. Тогда думаю несколько спектаклей привезти.
— По актерской профессии не скучаете?
— Нет! Боже сохрани! Это я один раз сыграл в солженицынской «Шарашке», «В круге первом», потому что спектакль поставлен так, что в нем должен быть Хозяин. Ну, а так как я — ХОЗЯИН своего театра, то я решил сыграть Его, тем более, что я про Него всю жизнь разные байки собирал, вот и сыграл. А уж в «Театральном романе» — это наша последняя премьера — там Сталина я не играю. Там его впрямую и нет. Там написано: «Дымок (ну, трубочка знаменитая), он же страх». Там играет молодой артист, с моей точки зрения, очень хорошо.
— Вы довольны нынешней труппой?
— А вот вы посмотрите спектакль и сами ответите на этот вопрос.
31.07.2001
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия