Окидывая взглядом зрительный зал, актеры Театра на Таганке не могут не заметить одного особенно пристрастного в своих оценках критика. Чтобы узнать его мнение, им не нужно дожидаться антракта, не нужно и вглядываться в мимику. О своем одобрении, гневе, претензиях и пожеланиях Юрий Любимов сообщает труппе при помощи… трехцветного фонарика.
— Этот фонарик, как на фронте, красный, зеленый и белый. Чаще всего работает белый свет, потому что создана целая специальная сигнализация: если начнет падать ритм, что-то собьется в игре, в зале станет неслышен голос актера… Загорается зеленый свет — все идет хорошо, а если красный — значит, все настолько скверно, что я готов выйти из зала.
— Этот способ общения с актерами вы сохраняете и во время работы в западных театрах?
— Да, я везде работаю одинаково. На Западе во время спектакля мигать не позволят, скажут, что это может помешать публике. И я стою сзади, у дверей, никто из зрителей меня не видит. Признаюсь, по-разному на этот фонарик реагировали. Бывало, ругались, иногда воровали фонарик, но в моих руках аргумент неопровержимый: я мигаю — актеры лучше играют.
— Существует ли такое понятие, как «система Любимова»?
— Я надеюсь, что у меня есть свой почерк, что мои спектакли узнаваемы. Если, конечно, кто-нибудь не вздумает обокрасть меня самым бессовестным образом. Сейчас ведь нет законов, у режиссеров можно воровать безнаказанно.
— К своему 80-летию вы поставили «Братьев Карамазовых». Что побудило вас вновь обратиться к Достоевскому?
— Мой путь режиссерский все время идет от Брехта к Достоевскому. Федор Михайлович любил древних, любил Шекспира, Пушкина. И меня притягивает именно это театральное направление. О нем очень ясно говорил Пушкин, когда он писал «Бориса Годунова», обдумывая эстетику и строй пьесы.
В «Братьях Карамазовых» я старался передать квинтэссенцию как художественной, так и философской мысли Достоевского. Без религии этот писатель немыслим. Без раскрытия характеров также. Основной проблемой при адаптации было, конечно, сохранение всех отношений, всей философии. В книге полторы тысячи страниц, а в тексте адаптации — всего шестьдесят. Построить адаптацию я смог через судебный процесс — обвинение Мити в убийстве отца. Входят присяжные, начинается суд, вызываются все свидетели. Таким образом я смог сохранить все семейные и любовные коллизии. Очень помогла музыка Мартынова. В «Братьях Карамазовых» играет молодое поколение актеров, и, как мне кажется, они довольно сыгранны со старшим поколением. Есть чрезвычайно интересные, очень талантливые работы.
— Вдохновение на каждом спектакле — это утопия?
— Каждый раз вдохновения не испытаешь. Мне вспоминается известная актерская притча — разговор между Дастином Хофманом и Лоуренсом Оливье после съемок. Измученный, вконец измочаленный Хофман спрашивает цветущего и невозмутимого Оливье: «Как вам удается оставаться в такой великолепной форме? Я просто валюсь с ног!» — «Простите, а вы не пробовали играть?» — последовал ответ. Мне кажется, что эта притча очень поучительна именно для русской школы.
— Почему вы решили показать «Братьев Карамазовых» именно на сцене БДТ имени Товстоногова?
— Этот выбор не случаен. У меня были особые отношения с Георгием Александровичем. Незадолго до смерти, уже серьезно больной, он позвонил мне, попросил поставить спектакль в его театре. И я обещал ему. Но очень скоро он умер, а потом… В стране начались беспорядки, мой театр раскололи, а вскоре после этого мы вообще решили закрыть его. И закрыли. Наш театр был закрыт восемь месяцев — и никто этого не заметил! Мы думали, что, может быть, все-таки кто-нибудь это заметит, попытается разобраться, почему же происходит такое безобразие. Нет, никто не заметил.
— Вы пытались переступить порог театра «Содружество» как зритель?
— Для меня это не театр. Идти к отступникам? А зачем? Понимаете, если бы это были мои ученики, которые пытаются делать свое дело, я ходил бы туда и помогал бы с удовольствием. А это просто безобразная акция артистов под руководством главаря, имеющего мало отношения к Таганке.
— Существует мнение, что в советский период слова правды можно было услышать именно с театральных подмостков…
— Политический театр — это марка Брехта. Я хотел бы отмежеваться от приписываемого моему театру политического характера. Таганка, на мой взгляд, всегда имела свою эстетику, но дело тут совсем не в политике. Часто мы играли просто классику: Мольера, Шекспира, Достоевского, Горького, Чехова.
Если же говорить о сегодняшнем дне российских театров — никакой правды вы особенно там не услышите. Сегодня модно выплескивать со сцены грязь. Довольно мутная мода, я бы сказал. Но эта мода — как всякая мода — преходяща.
Мне вспоминаются слова моего замечательного друга (ныне покойного) Эрдмана: «Чего они боятся? Если бы сейчас вдруг отдали приказ открыть все ящики письменных столов, ведь ничего бы не нашли там хорошего».
— Как вам кажется, государство должно помогать театру?
— Если государство умное, то, конечно, оно будет помогать. Если умное… Аденауэр говорил: «Восстановить Германию можно, и довольно быстро. Но восполнить ущерб, нанесенный фашизмом культуре, чрезвычайно трудно». Дело ведь не только в театре. Что вообще в нашей стране с культурой делается?! А с наукой?! Мои друзья-музыканты давали как-то концерт для Академии наук. Посмотрели в зал в паузе — и так грустно стало. Впечатление такое, что не ученые в зале сидят, а бомжи: драные ботинки, истрепанные галстучки — сердце сжимается. Я даже хотел в этом духе «Ревизора» поставить.
— А меценаты в Государстве Российском встречаются?
— Встречаются, но диковаты они несколько. Иногда помогают совсем не тем, кому нужно бы. И получается от их помощи сплошной вред для окружающих. Но, бывает, действительно помогают. Без украинского банкира мы бы «Братьев Карамазовых» не поставили.
— Вспоминаются ли вам съемки в «Молодой гвардии»?
— Вы знаете, Олега Кошевого я особенно не вспоминаю, хотя именно за эту роль меня выдвинули на Сталинскую премию. Я был молодым артистом со всеми недостатками этой профессии. Тогда как актер я что-то понял. Потом, приехав в Краснодон, я понял и другое. Увидел нищету дикую, увидел, как гонят с овчарками несчастных женщин и стариков за «сотрудничество с немцами». В общем, набрался я там впечатлений сильных.
Я не был в упоении от романа даже в молодом возрасте. Но ведь актер есть актер, он должен играть. Конечно, я с моим характером мог и отказаться. Но я не отказался, как не отказался и от «Кубанских казаков». Тогда на съемках подошла ко мне какая-то старушка. Про что сымают, любезный, спрашивает. Про нашу жизнь, отвечаю. «Что же ты, такой молодой, а врешь!» Я сказал тогда себе и повторяю до сих пор: больше я в такой пакости участвовать не буду.
— Вы часто пародируете Брежнева. Почему именно его?
— Его просто легко пародировать. Но я могу пародировать и Сталина. По-моему, это часть актерской профессии (я все-таки бывший актер)…
— Кого бы вам сейчас хотелось сыграть на сцене?
— Хотелось бы сыграть Сталина. Так уж получилось, что доводилось мне услышать о нем множество баек. Совсем недавно во МХАТе, сидя в сталинской ложе во время репетиции, я вспоминал историю о том, как Сталину был представлен Станиславский. ..
— Актеры создают сейчас свои театры. Возник театр Аллы Демидовой. Ваше к этому отношение?
— Ну какой же это театр — так, А и Б сидели на трубе. А упала, Б пропала… Им кажется, это так просто — взяли и организовали театр. Театр должен что-то показать, и тогда через какое-то время, через несколько лет зрители смогут сказать: да, это театр. А сейчас театры возникают, как грибы после дождя. Актеры решили, что стоит им собраться вместе — и это уже театр. Сляпают что-то на скорую руку и повезут деньги зарабатывать. Считают, что их выход на подмостки сам по себе уже событие. Кто-то честно признался: «Что делать? Жить-то надо». Мне вот жить нужно было, ребенок был маленький, я снимался в «Кубанских казаках».
— Изменилась ли публика, зрители вашего театра?
— Изменились. Как и везде, я думаю. В чем происходят эти изменения? С одной стороны, я рад видеть в зале много молодежи, с другой… Вот, например, открывается наш световой занавес — и они начинают бурно аплодировать на этот эффект. Значит, они никогда не были здесь, и даже не слышали, что световой занавес давно существует в нашем театре. Иногда впечатление такое, что они и Пушкина не читали — так странно они реагируют. Читают, что ли, мало? Живут ли в большей степени инстинктами, эгоистическими желаниями? И жаждут в силу этого чего-то экстравагантного, острого. Вот матом пульнули со сцены — это хорошо! Бешеная эксцентриада идет, даже нарочито безвкусная иной раз, а им все равно очень нравится. Разная, разная молодежь. Можно наблюдать в зале и наше новое богатство и нашу новую бедность. Обрушилась на головы наши нежданно-негаданно свобода, а что делать с ней, не знаем, мы приучены к другому. И обращаемся с ней часто так, что жуть берет, как Володя пел, помните: «Страшно, аж жуть!»
— Есть ли предложения поставить оперный спектакль?
— Да, есть. Немцы предложили поставить «Кармен» в Большом театре с премьерой в Баден-Бадене. Я еще не подписал контракт, но это уже совершенно реальное предложение, включенное там в календарь.
— Чем интересна для вас работа в оперном театре?
— Синтезом. Если удается сделать что-то интересное, эффект получается гораздо мощнее, чем в драматическом театре.
— Как вы относитесь к творчеству Романа Виктюка?
— Однобоко — как и он к искусству. Он очень одаренный человек, но его ракурс мне кажется слишком назойливым. На Западе уже давно шалят с любовной темой, им это не в новинку. Там вообще свободнее относятся к экспериментам, даже в оперном искусстве. У них признают право художника делать так, как он считает нужным. Это условие игры.
— Встречались ли вам удачные, на ваш взгляд, постановки русской классики за рубежом?
— «Пир во время чумы» по мотивам пушкинских «Маленьких трагедий» и «Фауст» Гете в Стокгольме. Я ставил этот спектакль с актерами Бергмана, и получилось лучше, чем в моем театре. Я был ужасно расстроен тогда: как же так, артисты Бергмана сыграли лучше, чем мои! Лучше поняли, что я хочу! Московские артисты, помнится, на меня за это обижались. Но, к сожалению, это правда.
— Можете ли вы применить к своей жизни формулу: «Полжизни человек работает на имя, полжизни имя работает на него»?
— На Западе имя на тебя полжизни работать не будет, от силы года три. А у нас теперь… По-моему, здесь наплевать на любое имя. Мы люди дикие. Даже не понимаем иной раз, что и не имя это вовсе, а неизвестно что. Стыдно произносить. А у нас это кумир.
— Вам хотелось бы написать мемуары?
— Нет. Черчилль замечательные мемуары написал, получил за них Нобелевскую премию. За ним не угонишься. Я задумал написать «Записки старого трепача», своего рода байки, побасенки.
— Что бы вам хотелось поставить?
— Сейчас я немного жалею, что не поставил «Ревизора», «Горе от ума». Что еще меня интересует? Шекспир. Я много лет делал разные композиции по шекспировским хроникам. А к 80-летию Александра Исаевича Солженицына буду делать «В круге первом» у себя на Таганке. Из музыкальных спектаклей, помимо «Кармен», буду ставить «Апокалипсис» Мартынова. Возможно, удастся показать его и в Петербурге.
Галина СТОЛЯРОВА.
3.02.1998
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия