Из современных режиссеров Юрий Любимов, наверное, самый брутальный. Ходить в Театр на Таганке всегда было престижно, а побывать в удивительном любимовском кабинете — мечта многих театралов. Недавно Любимов отметил юбилей. И сам приготовил себе и зрителям презент — только что в театре прошла премьера спектакля с тройным названием «Горе от ума — Горе уму — Горе ума».
— Юрий Петрович, кажется, вы слегка подкорректировали название пьесы Грибоедова?
Ю. П. Дело в том, что у Грибоедова было несколько названий. Нельзя с уверенностью сказать, какое именно он считал правильным. Пьеса-то при его жизни не исполнялась. Некоторые критики, правда, откопали, что где-то в военном гарнизоне в Ереване играли отдельные кусочки из нее.
— Правда, что за время репетиций у вас сменились три Чацких?
Ю. П. — Да, в финал вышли: актер израильского театра «Гешер» Игорь Миркурбанов и артист Таганки Тимур Бадалбейли. Одну из молодых великосветских дам — Наталью Дмитриевну Горич — играет-танцует Илзе Лиепа. Чтобы комедия больше соответствовала сегодняшним ритмам, я ее, конечно, сократил.
— Фамусова не стали играть в день юбилея? —
Ю. П. Зачем? Многие устраивают подобное шоу. Нет, я не стал повторяться. Да, я играл Фамусова в Театре Вахтангова, но мне посчастливилось видеть живого Станиславского в этой роли.- Как вам кажется, название пьесы по-прежнему актуально для России?- Видимо, в этом наше российское своеобразие. И как оно только не проявляется… Был у меня спектакль «Борис Годунов», долго шел. Но сперва мне его закрыли. Пушкина закрыли! Сделали это по доносу. Дескать, я рассчитал и выпустил спектакль тогда, когда Брежнев умер и пришел к власти Андропов. Что за галиматья! В стране все разваливается, а они мною занимаются. На политбюро решают, быть мне или не быть?
— Сейчас другое время?
Ю. П. — Многое пока очень непонятно. Кто его знает, что нас ждет? Из социализма с человеческим лицом пытаемся делать капитализм с тем же лицом. Там не вышло, и тут ничего, кроме дикого капитализма, не получается. Сегодня в мире есть огромное число экстремалов, готовых на все. Они не хотят мирного существования. Не идут на компромиссы. А договариваться обязательно нужно, иначе не выйдем из беды. Стыдно же! Даже при коммунизме находили компромиссы, и в какой-то момент это приподняло «железный занавес».
— Что сегодня вас особенно тревожит?
Ю. П. — Для решения любых проблем надо иметь трезвую голову. А это сложно в сильно пьющей стране, уже испорченной этим делом. Потому что от пьяных отца и матери родятся неполноценные дети. Идет процесс вымирания, и он продолжается, что бы они там наверху ни говорили. Мы ведь бесконечно любим цифру. Вот придумали увеличить рождаемость на 8,4 процента. Так они посчитали. Они заранее планируют наши постельные дела! Смешно и грустно.
— Театр может спасти мир или сделать его лучше?
Ю. П. — Я терпеть не могу сантиментов. Это утопия. Ну пусть люди придут, поплачут, все-таки им легче будет. Искусство может вдохновить, но изменить жизнь человека оно не может. Недаром Феллини в конце жизни говорил: «Мой зритель умер».
— Ваш зритель жив и по-прежнему наполняет зал?
Ю. П. — Безусловно, но это уже не та публика. Сегодня зрители расслоились, бывают даже и вовсе дикие. Но приходят! Конечно, много было на Таганке больших приключений. Раскол, совершенно неприличный, потому что не по творческим соображениям, а из желания устроить штаб коммунизма. Ну устроили, уже и коммунизма нет никакого. Дальше-то что?
— Вы гражданин нескольких стран, в том числе Израиля. Чем мы, россияне, больше всего отличаемся от других?
Ю. П. — Когда бываю в Израиле, меня поражает их доброжелательность. Хотя большинство там служат в армии, все веселые ходят. Это понятно, они — свободные люди, в полном смысле этого слова. Сидят в кафе, смеются, но по сигналу часть из них встает и уходит. Все вооружены, но никто друг в друга не стреляет. Они ответственны, организованны, знают, что защищают свою землю. Семь лет я там не был, а приехал — и поразился, как все изменилось в лучшую сторону.
— А как вообще получилось, что вы приняли израильское гражданство?
Ю. П. — Я поставил тогда «Закат» Бабеля, и меня порекомендовали правителям Израиля — дескать, известный режиссер, хорошо бы приютить. Занятно, что, когда я вернулся в Союз, ко мне в кабинет выстроилась очередь из желающих эмигрировать на Землю обетованную. И я им объяснял, что сначала надо выучить иврит, а потом съездить посмотреть вакантные места, чтобы не пришлось мести улицы или укладывать асфальт. Было смешно: сидит русский тип и объясняет евреям, как нужно получше адаптироваться.- Вам запретили возвращение домой с гастролей из Лондона уже после смерти Брежнева, когда чувствовалось приближение перемен?- Какие уж там перемены?! Перед отъездом мне закрыли несколько спектаклей. Главные неприятности произошли сразу после смерти Высоцкого. Спектакль его памяти запретили. Тогда, в дни похорон, к нам на Таганку буквально ворвались, содрали портрет Володи в траурной рамке, стали срывать цветы…
— А что это за история была с постановкой «Пиковой дамы» в Гранд-опера? Вы об этом никогда не рассказывали.
Ю. П. — Ее так обхаяли тут в Министерстве культуры, что просто вспоминать не хочется. Это ребенок, который не родился — в зачатии был уничтожен. Целую кампанию против нас в газете «Правда» развернули, оскорбили всех с ног до головы… Шнитке назвали «каким-то музыкантишкой». Письма пошли от рабочих, доярок, свинарок — руки прочь от Чайковского! Чайковский перевернулся бы!.. Кто эти мерзавцы, которые покусились на Петра Ильича? И им милостиво отвечали, кто именно.
— Но что вызвало такую бурю негодования?
Ю. П. — Претензии были главным образом к либретто. У Модеста текст рыхлый и слабый, поэтому я над ним и поработал, приблизил к Пушкину. Сократили те части, которыми сам Чайковский был в свое время недоволен. Оставили основную тему — карьеры, рока и денег… А написал донос Альгис Жюрайтис, но он уже на том свете, что теперь вспоминать. Ему и на этом досталось: в Большом театре был разбор дела, ведь все крупные оперные театры от советской оперы после случившегося отвернулись. Музыканты собрали 30 копеек — серебреников — и положили Жюрайтису к пульту. Да я не люблю на эту тему говорить. Зачем? И я уйду в другой мир. .. Не судите, да не судимы будете. Кошмар прекратился, когда мой друг, Петр Капица, обратился с письмом в мою защиту к Брежневу. Кстати, руководители компартий тоже сигнализировали Леониду Ильичу — дескать, начинается новая «ждановщина». Конечно же никто потом не извинился, спасибо, что вообще-то тогда не выгнали.
— Сегодня вы простили тех, кто ставил вам палки в колеса?
Ю. П. — Да мне вообще грех жаловаться. Я раньше даже всегда поднимал рюмочку за Черненко, потому что он дал мне возможность познакомиться с другой системой. Конечно, некоторые думали, что я там погибну под забором. Но я совершенно спокойно выжил. И если бы столько не работал за рубежом, то вряд ли мог себя так спокойно сейчас чувствовать.
— В наше время нет цензуры, но есть материальные проблемы. Власти помогают Театру на Таганке?
Ю. П. — Мэр благосклонен, не отказывает. Я как-то раз Лужкова спросил: «А почему вы мне помогаете?» Юрий Михайлович как-то странно на меня посмотрел, задумался и ответил: «Вероятно, по лицу». Продюсеров у Таганки нет. Конечно, мы зависим и от сборов, но без помощи города погибли бы. Прогорели бы даже при аншлагах.
— С Губенко помириться не собираетесь?
Ю. П. — Бог ему судья, пусть живет как хочет. Как говорил Островский, чего на свете не бывает, мужья с женами расходятся. А тут — подумаешь… Я, собственно, и не был им никогда особенно очарован. Конечно, он был талантливым актером, я взял его из ГИТИСа. .. Было и прошло.
— У вас уникальный кабинет: сталинская мебель, автографы знаменитостей на стенах… Кто оставил первую надпись?
Ю. П. — Андрей Вознесенский, его стихи «Все богини — как поганки перед бабами с Таганки» первыми здесь появились. Потом строчки эти не понравились Гришину, даже хотели их убрать. Кого только тут нет — от руководителей компартий до великих художников, артистов, писателей. В этом кабинете бывали Путин, Солженицын, Искандер, Аксенов… Про Ахмадулину и Евтушенко я уж не говорю: они и Вознесенский в богах в 60-е ходили. Молодые, озорные… Я был старше их лет на пятнадцать, но мы дружили… А кресла и диваны из совсем не любимой мной эпохи. Но кто на них сидел!.. Однажды, после лишения меня гражданства, Би-би-си наврало, что стены закрасили.- С конца 60-х и до начала 80-х театр поддерживали фрондирующие коммунисты: Лев Делюсин, Георгий Шахназаров, Юрий Карякин. .. Можно считать, что именно партноменклатура обеспечивала выживание Таганки?- Поддерживали, конечно. Но вот что интересно: поддерживали-то из любви к искусству.
— А не для того, чтобы на Западе складывалось представление о лояльности советских правителей по отношению к инакомыслию?
Ю. П. — О, мне кажется, все проще. Им нравилось то, что они видели на сцене, и они амортизировали гнев начальства. Хотя некоторые сдуру и думали, что я с Лубянки и она мне покровительствует. Например, Зиновьев называл Таганку «королевским театром на заебанке». Мы встретились с ним как-то во время моих гастролей в Германии. И на мой вопрос, с чего он это взял, Зиновьев ничего не смог ответить. Я ему посоветовал: если вы у них там консультируетесь, то могли бы и справиться поподробнее.
— Вы ведь пели в ансамбле Берии, а как там оказались?
Ю. П. — Если бы Щукин не умер в тот день, когда мне начали приходить повестки из военкомата, я получил бы, скорее всего, отсрочку. Он собирался идти хлопотать за меня. Авторитет у Щукина был огромный — он Ленина играл. Я хотел во флот, но меня послали в транспортные войска НКВД. Я там то сортиры мыл, то казармы. Низший комсостав — украинцы. Это был бич. Однажды нервы сдали, и я швырнул в командира табуреткой. К моему счастью, тот приказал: «Взять и отвезти к врачу-психопату». Доктор оказался студентом и написал, что я находился в состоянии аффекта. Повезло — могли расстрелять или отправить в штрафбат. Или послать на финскую, откуда никто не возвращался.А так дали всего 15 суток, но чирьями покрылся.В это самое время Берия стал формировать свой ансамбль. Там были сливки: Охлопков, Вольпин, Рубен Симонов, Эрдман. Хором заведовал Свешников, танцы ставил Голейзовский, музыку и песни писал Шостакович. .. Берия хотел переплюнуть Александрова, поэтому компания замечательная собралась. Вот почему Юткевич на стене в моем кабинете написал: «Юра, не зря мы плясали в органах». Сергей Иосифович действительно служил в НКВД, его туда приглашали программы ставить, и он был членом комиссии по отбору участников ансамбля….Когда меня везли из части на Лубянку, я ужасно переживал — за что? Может, за табуретку? А оказалось, что мы ехали на заседание комиссии.
— А Берия какие-то специальные творческие указания давал?
Ю. П. — Да вроде нет. Но вот вам история. Как-то собрал наш начальник всех: Шостаковича, Эрдмана, Вольпина, Свешникова, Зиновия Дунаевского (это брат Исаака) — у себя в кабинете. В апартаментах у него, кстати, и буфет был, и окошко, чтобы наблюдать за теми, кто в клуб идет. Там он и дал нам ответственное задание: «Товарищи! Необходимо создать песню о нашем замечательном наркоме Лаврентии Павловиче. Задание срочное. Обсуждению не подлежит. Чтобы и тексток и мотивчик были на уровне». И служил среди нас один солдат-сверхсрочник, который обычно составлял для начальника все бумаги. Очень грамотный и аккуратный парень, всегда с чистым белым подворотничком. Он говорит: «Товарищ начальник, есть и тексток и мотивчик». Тот удивился: «Ну, показывайте». И солдат вдруг как запоет: «Цветок душистый прерий, Лаврентий Палыч Берий». Это был шок. Начальник осмотрелся, выглянул в окно, отодвинул занавеску и приказал: «Так, быстро все отсюда, расходитесь». На лестнице Эрдман очень спокойно этого солдата спрашивает: «Ты что, с ума сошел? С похмелюги?» Тот весь красный. И Эрдман: «Ну, впрочем, лучше ужасный конец, чем ужас без конца».- Вы же потом вместе с ансамблем прошли всю войну, выступая на передовой?- Да, получается, что Лубянка для многих в ту пору была концом, а для меня оказалась началом. То есть я — практически человек с Лубянки.
— У вас есть медали «За оборону Ленинграда» и «За оборону Москвы». Вы были в Москве в самые страшные для нее дни — 16 и 17 октября 1941 года?
Ю. П. — Да, тогда танки вошли в Москву, метро было заминировано… Люди грузили свое добро на тачки. Но мародерства я не видел. Двери магазинов были открыты, и продукты из них раздавали, чтобы немцам не достались. На дорогах лежал черный снег. Как у Булгакова. Когда отступает армия — это ужас, кошмар! Ополченцы, необученные, стрелять не умеют! Я по сравнению с ними был опытным бойцом. Мог даже залечь и «молотова» в задницу танку бросить… Потом уже Жуков спасал и Власов. Хорошо, что сибиряки вовремя подоспели. Немцы ведь считали, что они уже победили, хотели торжественно в Москву въехать и устроили перед наступлением техосмотр всей техники. Гитлер — маниакальное создание. .. Пока шел техосмотр, мы подтянули войска, да и морозы сорокаградусные грянули. Не удалось фюреру в Кремль въехать, как Наполеону.
— Первый ваш режиссерский опыт относится к 1959 году, когда на вахтанговской сцене вы поставили спектакль «Много ли человеку надо» по Александру Галичу. Расскажите, каким он был?
Ю. П. — При всем моем уважении к Галичу — пьеса была никакая. В ней поучаствовала дочка Райкина, Пырьев от ненависти ко мне испортил роль… А Саша Галич был человеком независимым, барственным, хорошим приятелем. Он умел дружить. И женщины его любили и баловали чрезвычайно. Мне довелось встречаться с ним в Париже. И в тот трагический день, когда Саша ковырялся в приемнике и что-то там замкнуло, мы как раз собирались встретиться. Он любил поковыряться в технике, поэтому я не думаю, что какие-то там враги помогли или была «рука Москвы». Хотя тогда «наши руки» то уколют, то отравят… Это сейчас все шастают туда-сюда по заграницам, а раньше за это наказывали.
— Таганка у многих ассоциируется с именем Высоцкого. Спектакль его памяти идет в театре до сих пор и собирает полные залы. Приходит ли на него молодежь и кем, по вашему мнению, Высоцкий был в первую очередь: актером или поэтом?
Ю. П. — Совсем не важно, каким актером был Володя. Есть десятки, сотни лучше, чем он. Но вот поэтов таких мало. Знаю, что многие со мной не согласны, но готов отстаивать свою точку зрения. Ну нельзя же, в самом деле, воспринимать всерьез его роль в фильме «Место встречи…»! Это ведь попса, которая может нравиться, но к искусству особого отношения не имеет. В «Правде» тогда появилась статья об этом сериале, и я иронично заметил: «Ну что, Володя, прославился — „Правда“ о тебе написала?» «А что делать?» — говорит. Важно, что он сам все правильно понимал. Молодые приходят на наш спектакль и, бывает, визжат от восторга: «Вот это круто!» Значит, они чувствуют Высоцкого, понимают его сленг, ценят талант. Жаль, что он так рано ушел от нас. Но судьбы таких людей не нами расписываются.
— С годами у человека прибавляется знаний и убавляется энергии. Вы опровергли этот закон. Есть у вас секрет поиска сил для работы и жизни?
Ю. П. — Да ничего специально никогда не искал. Я понимаю свой крайний возраст и радуюсь жизни в любых ее проявлениях. Выглянуло солнышко — замечательно. И потом, творчество очень стимулирует.
— Говорили, что не так давно у вас были проблемы со здоровьем. А как сейчас вы себя чувствуете?
Ю. П. — Нормально, хотя действительно болел, когда делал «Антигону». Трудная пьеса Софокла, требующая большой техники, а у актеров ее на тот момент не было… Но о своей болезни я старательно никому ничего не говорил. У нас же любят сразу начать причитать, обсуждать недуги в прессе, а я этого терпеть не могу.
— Наверное, вы очень смелый и волевой человек? Это помогает вам в вашей профессии?
Ю. П. — Я упорный, безусловно, но думаю, что не как осел. Если мне кажется, что я только так должен делать спектакль, я так и делаю. Конечно, выслушиваю разные мнения, комбинирую, пробую.А если говорить о смелости, то каждый человек боится. И я на войне не раз боялся! Если не боишься, значит, с тобой что-то не в порядке.
— Вы вложили в Таганку столько жизни и сил. Как вам кажется сегодня — было за что страдать?
Ю. П. — Было, только я об этом не задумывался, когда видел, как театр разносят по кускам. Не знаю, правда, насколько все получилось. Но об этом, наверное, надо не у меня спрашивать.
— Ваша жена — Каталин Любимова — 10 лет работает на Таганке волонтером. А в последнее время в театре можно часто встретить и вашего сына. Это не случайно?
Ю. П. — Да, уже 3 года Петр участвует в моих делах и проектах. При этом ни он, ни Каталин не получают зарплату. Просто они увидели, что, к сожалению, рядом со мной мало людей, на которых можно положиться. И решили вдвоем восполнить этот вакуум. 25 сентября Пете исполнилось 28 лет. Он — гуманитарий, учился в Израиле, аттестат зрелости получил в Кембридже, прошел стажировку в Италии и недавно окончил английский университет.
— На кого Петр больше похож?
Ю. П. — Он высокий, темноволосый, стройный… Как и его мама, знает пять языков. И, как и я, увлекается спортом. По знаку зодиака он тоже Весы. Врачи обещали Каталин, что Петька родится в день моего рождения. Но он появился на свет раньше на пять дней. Ну, значит, так было нужно. Главное, что в своей семейной жизни я счастлив.
— Вам столько пришлось пережить, а вы на любые вопросы отвечаете легко, даже посмеиваетесь…
Ю. П. — Это еще далеко не все, поверьте. Но мне не хотелось бы выглядеть каким-то героем… Просто время было такое. Нетрудно догадаться, что мне не за что было любить власть, но и она отвечала мне взаимностью. Так что нормально… И посмеиваюсь, правда, но давайте опять вспомним Пушкина, который писал, что смех и ужас несовместны. Ведь Пушкин что ни скажет — то истина. А куда деваться — гений!
Валерий Золотухин, народный артист России:
— Я Любимову обязан очень многим. Театр на Таганке всегда был и остается моей жизнью и судьбой. В 1964 году я ведь уже работал в Театре им. Моссовета — хорошем театре. И вдруг попадаю на спектакль «Добрый человек из Сезуана». Весь мой мир — театральный и душевный — перевернулся. Слезы текли в три ручья… И я сказал себе, что буду у главного режиссера Театра на Таганке Юрия Петровича Любимова на полу сидеть, изображать массовку, но попаду на эту сцену… Ну, естественно, были у меня и карьерные, шкурные соображения тоже. Ведь я же хотел быть первым артистом в первом театре. Таганка Любимова — это брак и по любви, и по расчету. Вот и все. Порой заходишь в какой-нибудь театр, и сразу видишь чужие куски и фрагменты. А Любимов в жизни ни у кого ничего не заимствовал, не крал и не использовал. Его театр уникальный, с собственным неповторимым стилем. Я не жалею, что отдал ему все свои силы и продолжаю отдавать.
Беседовала Евгения Ульченко
25.08.2007
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия