Эта беседа началась для меня давно: мы несколько раз встречались с Любимовым, разговаривали, так, по кусочкам, и сложился этот материал.
— Каков главный вывод, сделанный вами за эти годы?
— Для того, чтобы что-то совершить в России, нужно очень долго жить — иначе ничего не получится. Слишком уж тут, у нас, много разных препон. И главная — в воспитании людей: они не приучены к энергичной работе, с этим ничего не поделаешь. Соотечественники так и остались гражданами Страны Советов; когда приходит время делать выбор, они поступают по тем канонам, в которых были воспитаны.
— Но ведь и вы, и Окуджава, и Высоцкий тоже были советскими людьми…
— Ну нет! Мы находились в оппозиции. Хотя в моей жизни и был период, когда от молодости и глупости я мог осудить отца и сказать: «Вы отсталый, папа, и правильно вас сажали». (Тогда-то я и получил от папы по физиономии).
— За что же его сажали?
— За его деньги. Мой дед был простым мужиком (еще при крепостном праве барин дал ему кое-какое состояние, и в деревне он славился умом, грамотностью и крепким хозяйством). А отец закончил высшее коммерческое училище, торговал, работал со многими западными фирмами, стал очень богатым человеком, но после революции эмигрировать не стал. Ему хотелось жить в России. Потом начался нэп — и он снова разбогател… Тут его и посадили.
А деда тем временем раскулачили и в восемьдесят шесть лет выбросили из дома прямо на снег. Он не понял, что произошло, и защищался — старик решил, что к нему вломились какие-то хулиганы. Дед приехал к нам, когда отец и мама сидели в тюрьме (ее взяли, чтобы легче было вымогать у отца золото и валюту), я встретил старика на вокзале и нес его жалкие тючки. Дед дал мне серебряный рубль и сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Внучек, ничего у них не выйдет, потому что за работу людям надо платить». А мама с перепугу отдала «им» все, что у нас было. Отца выпустили, и он — большой и сильный человек! — пришел домой по стенке.
— Ты, Анна, все им отдала!
— Все, Петенька, я за детей боялась — они одни были…
— Дура!
Брат между тем стал ярым комсомольцем, организовал какую-то коммуну — и начал спорить с папой. И получил такую затрещину, что улетел между нашим большим и красивым письменным столом и тумбочкой, а вслед за ним и я. Воспитание в семье было довольно суровым — отец был с дедом на «вы», и мы со старшим братом обращались к папе так же. Но после этой оплеухи брат ушел из дома, и я, двенадцатилетний, за ним. Мама выудила меня из квартиры одного моего приятеля, а брата отец простил позже, когда тот сам пришел домой и извинился.
— Значит, иммунитет против новой жизни у вас был крепкий?
— Позже я целиком был на стороне отца. Да и брат тоже, хотя он достиг здесь известных чинов и заработал себе поликлинику-кремлевку. Его вытурили из нее, как только он вышел на пенсию и всерьез заболел. А я тогда уже был Любимовым с Таганки, и к нам в театр ходил один из помощников Брежнева, который очень хотел быть мне полезен. Вот я и написал Косыгину — и тот вернул брату кремлевку. И даже прибавил ему десятку к пенсии.
— Любимов — это режиссер с мировым именем, легендарный оппозиционер, человек, создавший Таганку. Красивый, как картинка, премьер Вахтанговского театра, которому передавал свои роли Рубен Симонов, в результате… как-то забылся.
— А я и сам о нем забыл. Прошлая жизнь ушла, я поменял и профессию, и судьбу: актерство — это одно, режиссура — совсем другое, и прошлый Любимов не похож на нынешнего.
— Первый спектакль вы поставили, когда вам было за сорок…
— За тридцать. В Вахтанговском театре я поставил очень неудачную пьесу Галича — я там много чего навыдумывал, но по содержанию спектакль был ерундовый. В нем дочка Райкина играла, играла Люся Целиковская, моя первая жена… А второй свой спектакль — «Добрый человек из Сезуана» я поставил в сорок пять. Это было тридцать семь лет назад, и играли в нем студенты третьего курса Щукинского училища. Из советских вождей его посмотрел Микоян, который сказал:
— Нэт, это не студэнческий спектакль. Это очень интэрэсное явление, которое будэт развиваться!
— Курс был вашим?
— Нет, я на нем был педагогом. Причем кафедра обошлась со мной сурово: она хотела закрыть спектакль. Коллегам показалось, что в нем слишком много аллюзий, их испугали зонги, они потребовали многое изъять, а когда я не согласился, последовало запрещение. Но неожиданно появилась положительная рецензия в приложении к «Известиям», потом заметка Константина Симонова в «Правде», спектакль поддержали ученые, рабочим завода «Станколит», которые должны были заклеймить постановку, она понравилась. Но я понимаю и бывших коллег: когда зрители стали топать и орать, чтобы мы повторили звучавшие как антисоветчина брехтовские зонги, им, обремененным семьями и приличными зарплатами, стало жутко.
— В советское время Таганка существовала под мощным прессингом системы и пользовалась покровительством многих ее людей. Один из помощников первого секретаря МГК КПСС Гришина уверял, что тот благоволил к театру.
— Помощник лгал. Гришин собирался закрыть театр — он был крайне реакционным человеком. Прийти в театр ему приказал Брежнев — вот он и посмотрел «Зори».
— А Брежнев из-за чего ему приказал?
— Так ему доложил помощник. И в самую трудную минуту, когда меня выгоняли с Таганки, Брежнев изрек:
«Художнику, понимаете, надо доверять!» И добавил, что примет меня для разговора. Этого так и не произошло. Терапевтический эффект от реплики генсека был мгновенным, но, к сожалению, непродолжительным.
— И все же вам выстроили новый театр, а это было делом исключительным. Кроме Таганки, из московских театров новое здание получил только МХАТ, но он тогда был иконой.
— Это все брежневские помощники сделали: они поколдовали, и Брежнев сказал, чтобы Гришин посмотрел наши спектакли и помог театру… У Неизвестного в «Континенте» было прекрасное эссе: «Красные и зелененькие». Вот «зелененькие» мне и помогали. А все, что говорили насчет Андропова, — легенда. Он ради меня и пальцем не пошевелил. Больше всех помогал Капица — он давал мне возможность звонить по вертушке. И по выходным я садился за вертушку Капицы и старался убедить «портреты» в том, что к Таганке надо относиться с пониманием.
— Из-за чего же власти с вами воевали — ведь вы до поры, несмотря на конфликты, жили очень устроено?
— Я жил сурово — даже с деньгами было неважно. Когда я пришел на Таганку, мне было сказано, что получать я буду триста рублей: сто пятьдесят — как режиссер, пятьдесят — как номенклатура, еще что-то — как руководитель… А я, будучи актером Академического Вахтанговского театра, зарабатывал от пятисот до шестисот. Что до моих отношений с властями, то вы не правы: система била меня насмерть, выгоняла из театра с проработкой и занесением в личное дело — и все три раза мои высокопоставленные друзья убеждали вождей в том, что Любимова надо простить.
— Мне кажется, что за вашим стремлением бодаться с дубом была не только гражданская позиция, но и чисто мужская страсть к драке и бузе…
— Ну характер у меня такой! А с властью я не бодался — это она бодалась с искусством. Таганка не была политическим театром — она восстала против соцреализма. Наш небольшой театр, находившийся тогда на окраине города, доказывал, что искусство сцены может быть совсем иным. И утверждал я личность, а не коллектив. В этом отношении я и в самом деле противоречил строю: собака чует зверя нюхом, чиновники чувствовали во мне чужого каким-то неизвестным науке органом…
Впрочем, я и сейчас чужой.
Алексей Александров, 8.10.2007
Пришли свои воспоминания о Мастере. Мы опубликуем 10 лучших авторов во 2 томе «100 СОВРЕМЕННИКОВ О ЛЮБИМОВЕ»
Узнать условия