Пусть кенгуру скачет (Мужской клуб, 03.1998)

За беседой мы не заметили, как начался второй акт «Братьев Карамазовых». Спектакль показался мне интересным, хотя я не все приемлю в режиссерских экспликациях Любимова. И зал переполнен — как, впрочем, это всегда, бывает в Театре на Таганке.

 — Юрий Петрович, это ваше обращение к Достоевскому и вообще к произведениям, не имеющим драматической формы, закономерно?

 — Для меня — да, потому что я не вижу современной адекватной драматургии, в которой проблемы и характеры были бы интересны. Если такая пьеса мне попадется, я ее с упоением прочту и поставлю. Это ведь большой труд — переносить роман на театральные подмостки! Сам Федор Михайлович, кстати, говорил: ради Бога, не иллюстрируйте романы, берите характеры, пожалуйста, распоряжайтесь ими.

 — Это сочетание двух рядов — классического и современного: костюмы девятнадцатого века и авангардный, я бы сказал, постмодернистский антураж: рубероид, строительные леса, люлька, пожарный инструмент. Что вы хотели этим сказать?

 — Что это, может быть, неприятная картина, но это и есть Скотопригоньевск. Я ведь не буду возводить на сцене какой-то город — это абсолютно бессмысленно. Еще Гете сказал, что если нарисовать еще одного мопса, то искусству до этого нет дела — просто будет одним мопсом больше.

 — Полагаете, надо искать сейчас что-то абсолютно новое?

 — Никаких скачков — пусть кенгуру скачет. Просто повышенное внимание к новым выразительным формам и полное уважение к традициям, идущим от древних театров. Представьте себе Шекспира, который скачет оттого, что что-то переменилось, Толстого или Достоевского…

 — Вы москвич?

 — Да, с 4-х лет, а вообще-то ярославский. Мой дед был крестьянином. А сейчас я с семьей живу в Иерусалиме. При этом жена, она венгерка, успевает присматривать за старенькой мамой, которая в Будапеште, и младшим сыном — он заканчивает 12-й класс в колледже в Кембридже.

 — Он говорит по-русски?

 — Да. Он говорит на многих языках. Наверное, это от мамы — она филолог. Окончила МГУ-два факультета. Работала в венгерском музыкальном журнале, а затем — в советско-венгерском обществе.

 — А где вы познакомились?

 — В Будапеште, когда наш театр был на гастролях. Встретились, можно сказать, случайно. Мы ехали на театральный фестиваль в Югославию, а венгры 8 лет уже нас приглашали, но советские власти все не пускали театр в Венгрию. Я рассердился и сказал, что если нас опять не пустят в Венгрию, я дальше не поеду.

 — Каков круг вашего общения в настоящее время?

 — Почти никакого, я все время работаю на Западе.

 — Но квартира в Москве есть?

 — Прежнюю отобрали — после того, как меня лишили гражданства. Теперь дали совсем другую.

 — Кстати, сейчас у вас российское гражданство?

 — В том числе. Вообще-то, у меня их несколько. Даже англичане давали когда-то гражданство, но я его не взял тогда, боялся, что это может отразиться на родных и на театре…

 — Как вы переживаете предательство части своего театрального коллектива?

 — Есть чувство какой-то досады и обиды. Это были не творческие разногласия. Это была борьба за площадь, за здание, нужное господину, который лишился министерского поста. Получилось такое коммунистическое прибежище, что очень грустно, поскольку Таганка никогда ничего общего с этим не имела.

 — Где вы размещаетесь сейчас?

 — В нашем старом здании. Новое, которое мы строили, занял этот господин, которого 15 лет вообще не было в театре… По-моему, наше разделение — это результат всеобщего безумия того времени, когда все делили имущество. Причем делили, в основном, коммунисты — они ведь всегда отнимали у других и брали себе.

 — Как вы относитесь к меценатам? У вашего театра они есть?

 — Украинский банк «Славянский» помог нам поставить «Братьев Карамазовых». У меня не было денег даже записать музыку и заплатить музыкантам, А вообще нувориши, которые стараются как-то помочь, попадаются крайне редко.

 — Вы поддерживаете отношения с Солженицыным?

 — Да. И буду ставить его «В круге первом» — с разрешения Александра Йсаевича, разумеется.

 — Он будет сам инсценировать роман?

 — Нет. Говорит: делайте сами. Он стал другим. Мягче, что ли… По-моему, он многое передумал после возвращения, после поездок по России. И решил снова сесть за письменный стол, отойти от политики.

 — Над чем он работает сейчас?

— Продолжает писать «Теленка» — кажется, это вещь пожизненная. А кроме того, пишет «крохотули» всякие, он это очень любит.

 — Вы считаете, у России все-таки есть будущее, или она все же развалится?

 — Вот только не развалится! А если это и произойдет — соберется. Может быть, даже быстрее и легче — как бывает с разбитой армией после того, как она вышла из окружения. Не будем гадать, я этого вообще не люблю. Просто нужно надеяться, что к нам, наконец, вернется разум. И он подскажет, что если мы хотим встать в один ряд с цивилизованными странами, то должны выбирать для руководства страной более приличных людей. А в идеи коммунистические и социалистические я не верю.

 — Как вы думаете, такое понятие «интеллигенция», или по-западному, intelligentsia — существует сейчас, или это уже некий реликт, который просто автоматически сохраняется в старшем поколении, а молодых уже не касается вовсе?

 — Во-первых, молодые тоже однажды состарятся. Во-вторых — они ведь не могут быть в своих делах совсем уж малограмотны. И в-третьих — какая-то элита, я надеюсь, будет всегда.

 — Но ведь элита и интеллигенция-не совсем одно и то же…

 — По-видимому, она будет менее начитана, более компьютеризована.

 — И более прагматична?

 — Да, поскольку каждое новое поколение становится все более прагматичным. Есть уже, правда, издержки этого прагматизма: школьники сегодня не знают даже таблицы умножения и ничего не могут делать без компьютера,

 — И все же трудно представить Федора Михайловича Достоевского за компьютером…

 — Но компьютер так упрощает работу! Легче переделывать, легче сравнивать варианты. Кстати, у некоторых писателей, как у большинства композиторов, склад ума, близкий к математическому. Достоевский-то был инженером?

Евгений Шведов, 03.1998