Интервью Ю. Любимова Ольге Симоновой-Партан (31.05.2008)

Юрий Любимов: На кого же вы похожи? 

Ольга Симонова-Партан: Я — смесь всех.

Юрий Любимов: С папой вашим я был в прекрасных отношениях. Вы хотите говорить о Жене? 

Ольга Симонова-Партан: Меня интересуете больше всего Вы, Юрий Петрович, и то, насколько ваша вахтанговская молодость повлияла на ваше творчество. Ну и, конечно же, всё, что вы помните о моем деде, Рубене Николаевиче Симонове. 

Юрий Любимов: С Рубеном Николаевичем у меня, конечно же, были взаимоотношения ученика с учителем, то что, к сожалению, теперь потеряно. С Женей, с вашим папой — дружественные. Иногда, мы спорили, в чем-то сталкивались, в таких вопросах, как, например, что такое вахтанговская школа, что такое Мейерхольд, что такое Брехт, и о том, в каком направлении следует развивать формы театрального искусства. Женя бывал у меня в театре, и ему это нравилось. С ним, конечно, поступили ужасно. Ужасно! 
Женя же был очень музыкальным, чувствовал стихи прекрасно, музицировал, знал уйму романсов и был вообще обаятельным человеком. Но… здоровье у него было очень среднее. Ноги у него очень болели.
Он вообще очень любил поэзию, и поэтому и он мне был близок и я ему. Потому что у меня театр с первых шагов стал поэтическим театром. У меня всегда были хорошие поэты, и музыканты блестящие. Начиная с Дмитрия Дмитриевича [Шостаковича], Альфред Шнитке, Эдисон Денисов, Софья Губайдуллина. То есть лучшие композиторы. А сейчас — Мартынов. 

Но вы спрашивайте меня все, что Вас интересует.

Ольга Симонова-Партан: Я пишу сейчас книгу об отце — мне хотелось бы вернуть его и вообще историю моей семьи русской театральной культуре, хотя бы и из моего заокеанского далека. 

Юрий Любимов: (смеется) Издалека?! 

Ольга Симонова-Партан: Да, из-за океана спасти определенный слой культуры. Поэтому меня так интересуют ваши воспоминания.

Юрий Любимов: Хорошо, что Вы этим занимаетесь. У нас же, видите ли, парадоксальное государство. И главное — оно не хочет ничего помнить. Это самое страшное. 

Ольга Симонова-Партан: Как, все-таки, Рубен Николаевич выживал в Сталинское время? Существуют устные легенды о том, что он никогда не подписывал доносы в Сталинские времена.

Юрий Любимов: Да, он своеобразно себя вел. Страшно боялся власти, но действительно не подписывал ничего. Вот такой случай помню. Надо было единогласно осудить в театре Вахтангова какого-нибудь врага народа. Ну вот, придрались к кому-то из оркестра. Фамилию не помню точно… Он был армянин — музыкант из оркестра. И вот идет эта страшная сталинская компания, в театре проверка из ЦК, все как полагается. Идет собрание, все клеймят. Подходит дело к голосованию. А где же Рубен Николаевич? А Рубена Николаевича, оказывается, давно уже и нет. Исчез куда-то. Так без него и голосовали. 
И потом, некоторое время спустя, уже, по-моему, после смерти Сталина, было другое собрание и некоторые так называемые «дерзкие» стали его в чем-то обвинять. И он вдруг, на полном серьезе, обиженно сказал (имитируя голос Рубена Николаевича): «Вы ничего не понимаете, я никогда не голосовал, чтобы какого-то убивали. Я всегда выходил покурить». (Смеется) Вот так! 
Как-то раз, я этот случай, рассказал Николаю Робертовичу Эрдману. Я с ним очень дружил. Он, бедный, заикался даже от советской власти — его тоже ведь сажали. И знаете, что он мне ответил? Он сказал: «Зря Вы смеетесь. В наше время, в наше страшное время — это геройство. Он действительно не голосовал». 
Эрдман был великий драматург. Его пьесы «Самоубийца» и «Мандат» идут до сих пор по всему миру. 
Вот, к слову. Я помню к нему пришел, к Николаю Робертовичу, когда меня назначили играть в «Первых радостях» Федина: а он мне говорит, Юра, Вы репетируйте, конечно же, и играйте. Но должен Вас огорчить: Я прочел это произведение, но по правде никакой радости я не испытал — не первой, ни второй. А я ему: «Я тоже не испытал, но вроде роль хорошая и Захава — мой учитель». 
Но, возвращаясь к Рубену — он меня многому научил. Помог мне многое осознать, вот этим своим поведением. Когда меня заставили приветствовать вхождение танков в Прагу, в Венгрию, или в Чехословакию, я не стал этого делать. И не приветствовал. Я тоже проявил ловкость. А меня вызвали в ЦК на допрос: « Каким образом Вы не исполнили, то, что Вам приказано было сделать?» У нас же такая дисциплина суровая — это же военная страна, все правила военные. Я — номенклатура, мне приказано. Хотите работать, делайте, как вам говорят. 
Я всегда говорил, что мне позволили там, а они пугались, не знали, где там. Тем более была легенда, что меня Андропов жаловал и обнимал где-то. А обнимал он меня, потому что я его детей не принял в театр. Они пришли прямо после десятилетки — милый юноша и девица. Почитали мне, а я им сказал, чтобы они сначала в университете поучились, получили образование. Или, мол, выучитесь в театральном институте. А потом уже я посмотрю. А они пришли домой и рыдали. И когда я попал к Андропову он встал и сказал:
— Позвольте вас обнять.
— За что? 
— Вы спасли моих детей от позора, что они пойдут в театр на Таганке работать (смеется).

Ольга Симонова-Партан: Папа мне всегда рассказывал о страхе Рубена Николаевича перед властью.

Юрий Любимов. Да, Рубен Николаевич очень боялся. Ему прикажут: ставь Сафронова и он ставит. Но его время, понимаете ли, было куда страшнее моего. 

(Входит супруга Юрия Петровича, Катерина.)

Катерина: Юрий, а вы рассказали, как Вас Рубен Николаевич попросил помочь ему?

Юрий Любимов: Ну да, это тоже был анекдотичный случай. Я шел из театра — молодой такой балбес — нас было человек пять. Я, ваш папа и, как всегда, свита его дружков. И мы обычно шли в кабачок, на Старом Арбате. Где выпивали по рюмке водки. В это время вдруг из подъезда, за углом, выходит Брежнев, бодро так выбегает, от любовницы. У него там любовница какая-то была, на Арбате, он к ней все ездил, а стража его всегда ждала на улице. А я с ним столкнулся нос к носу, с Брежневым. И так вроде в шутку, как бывший солдат, дурака валяя, «Здравия, желаю!» и ему и его страже. А он мне: «Ох, и молодец! Хорош, Хорош!» Сел в машину и умчался. 
И вдруг: через какое-то время, вечером, ко мне в артистическую уборную приходит сам Рубен Николаевич. Видно, свита вашего папы ему все это рассказала. И начинает как-то издалека: 

—Ну, что, Юра? Как у вас настроение? Вы всем довольны в театре?

—Все хорошо, Рубен Николаевич! Всем доволен! — а сам недоумеваю. Что такое?

— Нет если что-то не так, что-то Вас не устраивает, так Вы скажите, если хотите сыграть какую-то роль. Вы мне скажите, обязательно. Я Вас лично об этом прошу.

—Да, да конечно скажу. 

И вдруг, он мне говорит: 

— Ну, вы же, Юра, там у них в ансамбле пели. Вы всех знаете там, вы там вращаетесь… Юра, а вы не могли бы помочь Вавочке Вагриной? Мне так Вавочку жалко ее выселили из Москвы. 

У этой артистки, Вагриной, был богатейший муж, который основал все торгсины. Его расстреляли, а ее посадили, а потом не разрешали жить в Москве. Так Рубен Николаевич хотел ей помочь хоть как-то, но не знал как. Боялся их.
Я говорю: 
— Так вы сами и позвоните, Рубен Николаевич, Вас же все знают там.

— Вы так думаете, Юра? Ну, хорошо. А то очень Вовочку жалко. 

Она действительно была очень приличный человек. Ну, куда я позвоню? Конечно, я никуда не мог позвонить. Кто я такой был тогда? И вдруг через некоторое время опять приходит ваш дед и говорит: 

— Все в порядке, Юра, спасибо Вам! Я позвонил и все в порядке, — представляете, — он так боялся их, и был уверен, что это я все устроил. И благодарил. Вот такой наив! 
———
Я всегда наблюдал очень увлеченно за его репетициями. Мне было очень интересно. Я учился. И Рубен Николаевич ко мне всегда обращался: «Ну что, Юра?» А я что-то предлагаю, как балбес. А он: «Ладно». И делал свое дело. 
Он отмечал, что я все время сижу и наблюдаю за его режиссурой. Но я теперь иногда думаю, что вполне возможно он думал: «Вот этот сидит все время рядом. Сидит и сидит. Наверное, из органов» (смеется). Он боялся их страшно. Страшно!
——
А вот еще этот знаменитый эпизод с его сталинской премией. Он очень хотел себя защитить от власти. Понимаете? Орденами, чем угодно… Ему ужасно хотелось получить Сталинскую премию. Исключительно для защиты. Орден Ленина ему Микоян дал, а тут, если еще и Сталинская премия, так уже он вроде как неприкасаемый.
Он играл какого- то турка в кино. Это был эпизод в довольно плохом фильме «Адмирал Нахимов» и он там сыграл турецкого полководца. Кричал что-то, сквозь дым и ветер! 
Они дружили с Фадеевым, а тот был председатель комиссии по сталинским премиям. И вот он Фадеева попросил помочь. Фадеев говорит: 
— Рубен, ну никто же тебя не выдвигает в этой роли на Сталинскую премию.

Рубен Николаевич ему:

— Все-таки. Ты- то ведь можешь? Мы же дружим.

И Фадеев исполнил. Идет заседание этого комитета по Сталинским премиям, все уже вроде утвердили, и тут Фадеев говорит:

—Иосиф Виссарионович, вот там играл замечательный наш актер — руководитель Вахтанговского театра, Рубен Симонов. А Сталин ведь все помнил. Щукин-то — вахтанговец, в кино Ленина лучше всех играл. Ведь Крупская хотела Штрауха, а Сталин хотел, чтобы Ленин был в его, сталинской трактовке. Щукин ему больше нравился, чем Штраух, потому что он «чи-ло-ве-чный» (изображая Сталина). 

А тут Фадеев ему напоминает:

—Помните, Иосиф Виссарионович, этот турок, флот которого мы разбили?! А Сталин ему: 

— Это я биз тибя знаю. Да. А пачему ты защищаешь? 

— Хочет очень Симонов вашу премию получить.

И Сталин ответил: 

— Ну что же та-варищи, если очень хо-чит — надо дать. 

И дали, что Вы думаете?! Дали тут же. Все заулыбались. Все одобрили и разошлись. И Рубен Николаевич — получил сталинскую премию за роль турецкого паши. Вот так это все делалось. На таком уровне. Понимаете? 
——
Помню еще такой случай, когда Рубен Николаевич отстаивал честь театра Вахтангова. Я пришел к Рубену Николаевичу домой, а он был чем-то огорчен. Какая-то пресса обругала театр Вахтангова за все, что там происходит. И он при мне позвонил главному редактору и говорит:

— Понимаете-ли, так все-таки нельзя. Что это вы так с нами разговариваете? Что это вы нас так похлопываете фамильярно по плечу? 

А тот в ответ ему нагло. 

— У нас свобода тут. 

А Рубен Николаевич ему: 

— Я знаю, что свобода тут. Но все-таки это Вахтанговский театр. Так нельзя. Нельзя говорить унизительные вещи. 

И главный редактор извинялся. Он всегда стоял за честь театра ваш дед. Всегда.
Тогда были все-таки какие-то пиететы, которые тоже сейчас исчезают. 
И он, я помню, во время собраний и худсоветов все в окно смотрел. Не любил он всех этих разговоров и все Жене говорил: «Женя, когда мы с тобой футбол поедем смотреть отсюда?» Футбольный болельщик был заядлый. 

Ольга Симонова-Партан: Расскажите, пожалуйста, о том, что Вы помните о конфликте Рубена Николаевича и Бориса Евгеньевича Захавы. Это было очень явно, что у них плохие отношения?

Юрий Любимов: Да. Они друг к другу плохо относились. Ну не так, конечно же, как Станиславский и Немирович. Станиславский же даже Мейерхольда не мог устроить во МХАТ. Сказал ему: «Я вас только в студию могу взять». 
А на деда вашего были нападки. Хотели сверху в ЦК снять Рубена Николаевича, и назначит Захаву. Такой вот кульбит они придумали — посадить Захаву, а Симонова снять.

Ольга Симонова-Партан: Его хотели снять за аполитичность? 

Юрий Любимов: Да за аполитичность. И за «Нитуш». За превосходную «Мадемуазель Нитуш». А Горюнов тогда правильно ответил этим работникам: «На „Нитуш“ вы ходите, а на „Человека с ружьем“ вас не затащишь, а там Щукин играет Ленина». 
Вызвали всех и стариков и молодых в ЦК. Был тогда такой Поликарпов. Из молодых тогда вызвали меня и Целиковскую. Потому что я тогда играл Олега Кошевого у Захавы и меня выдвигали на сталинскую премию.
Захава — коммунист, ваш дед — беспартийный. Захава работал по системе, и считалось, что я ставленник Захавы, я у него был много занят в спектаклях. 
Все старики молчали, а Людмила Целиковская стала защищать Рубена. Тут, министерский работник ее грубо оборвал: «Помолчите Вы!» Тут я вступился и за Рубена Николаевича и за нее. А мне этот Поликарпов говорит:

— А вы что не понимаете, что Захава проверенный человек? Он не из кочки выскочил, из болота. Он тоже вахтанговец.

И тут я сказал:

—Театр ценится не вашими назначениями, а талантом человека. Рубен Николаевич — талантливейший человек, он понимает музыкальность, веселость своего Учителя, Евгения Багратионовича. Он работает в этом ключе. Он прекрасно чувствует музыку, поэзию. Что у Бориса Евгеньевича Захавы отсутствует. Я за то, чтобы был Симонов.
И еще я сморозил, что у Поликарпова вид из окна гораздо хуже стал и это, дескать, сузило его кругозор. Его тогда из одного отдела перевели в другой, и я решил ввернуть о кругозоре и о новом кабинете. Сталин его потом снял, между прочим.
Так вот, и закончилось тем, что нас троих, то есть Горюнова, меня и Абрикосова — он был директором, сняли с должностей, но Рубена все-таки оставили. Захава, как вы знаете, ушел в училище. 

Ольга Симонова-Партан: А как Рубен Николаевич относился к вашему ошеломляющему режиссерскому успеху?

Юрий Любимов: Ко мне он относился всегда хорошо. Но, сын дороже. Это была достоевщина, понимаете? Рубен Николаевич ревновал ко мне, потому что у него сын, а я, дескать, буду мешать его развитию. Хотя в глубине души он меня очень ценил.

Ольга Симонова-Партан: Мой отец покойный, в отличие от Вас, не чувствовал современности. Мне кажется, что его это в Вас всегда восхищало. Мой отец жил в своих мирах — в симфониях, операх и в поэзии.

Юрий Любимов: Да, да в поэзии и в музыке. У него не было хватки, вот в чем беда. 

Катерина: Но Юрий Петрович очень хорошо относился к Жене. Он был прелестный человек.

Ольга Симонова-Партан: Его служение Вахтанговскому театру было его спасением и его бедой.

Юрий Любимов: Дело в том, что я просто сильнее Жени в ремесле. В каком году Женя умер?

Ольга Симонова-Партан: В 1994-ом.

Юрий Любимов: Как они его страшно все-таки предали эти приятели его… Как неожиданно. И поставили Михаила [Ульянова]. Он был хороший актер — Михаил. Но не на все роли. Шекспира он, по-моему, ужасно играл. Орал все время что-то на сцене. Женя ценил Михаила как актера, но иногда позволял себе сострить. Он мне в шутку как-то сказал: «У Мишки портянки в голове опять зашевелились». Ох, на язык он был остер, ваш отец! 
В общем, при нем театр Вахтангова был в лучшем положении. Вот они поставили Михаила и окончательно разложились. Окончательно. 
Я считаю, что вахтанговцы сейчас очень упали. Очень. Постепенно. Но это всегда так бывает с театром… Это известно. Это и Немирович Данченко говорил. Ему говорили — Театр падает, он говорил, но он и должен умереть, пока не придет новый лидер, который сумеет их снова развивать, но развивать в нашем направлении, а не в другом каком-то…
А возвращаясь к Жене — 
Он чувствительный был очень, Женя.

Ольга Симонова-Партан: Да, очень уязвимый был человек. 

Юрий Любимов: Уязвимый. 

Ольга Симонова-Партан: Его это предательство друзей убило. 

Юрий Любимов: Да, убило. Это был удар в спину. А я ему всегда говорил: «Женя ну зачем тебе эта шпана? Зачем? С кем ты дружишь?»
После того уже, как его продали, а я вернулся в Россию, мы с ним были вместе как-то в Доме Писателей. Шел дождик. У меня был зонтик. Мы шли всю дорогу. Был уже поздний вечер. Пошли ко мне — я жил тогда на Никицкой. И мы под зонтиком оба брели и он бедный даже плакал: 

— Как же это? Я их и поил и кормил. Они мне славословили, пели дифирамбы и за моей спиной все это устроили. 

А я ему на это говорю:

— Женя, дорогой, но это в театре всегда так делают — веками. Ты не расстраивайся, ну что же делать? И мы с ним сохранили дружбу до его смерти.

Всю дорогу бедный ваш папа лил слезы. Пришли ко мне открыли бутылку. Он пил тогда только шампанское. Здоровье уже было очень слабое. Вообще я не пью шампанское, но выпил бокал с ним. И мы говорили уже совсем не об этом. Не о предательствах мы с ним проговорили весь вечер, об искусстве!
И вот тут он мне сделала массу серьезных комплементов. Даже слишком. Потому что он видел, что я пытаюсь строить другой театр. 

Катерина: Он был очень тонкий человек. По-моему, он совсем не был приспособлен к системе и к советской власти. Его жизнь травмировала каждый день. И он, конечно же, уходил в себя. Мне всегда казалось, что его мир был в нем самом. Он так спасался. 

Ольга Симонова-Партан: Он был полукровкой. Он в моем сегодняшнем понимании был все-таки настоящий русский интеллигент, несмотря на его армянский нос. 

Юрий Любимов: Безусловно. 

Ольга Симонова-Партан: У него было непротивление злу насилию. Он не хотел бороться с ними. А вы жену Рубена Николаевича, мою бабушку, Елену Михайловну помните, Юрий Петрович?

Юрий Любимов: Да, Елену Михайловну я помню, она ведь в балетном училась. Да? 

Ольга Симонова-Партан: Вот она-то и воспитала отца, она была очень древних дворянских кровей из рода Поливановых. Намучилась, думаю, с моим дедом.

Юрий Любимов: Я ее знал хорошо. Она вела себя очень тактично. Рубен Николаевич очень любил женский пол. Была такая слабость. Но слабости надо прощать. Рубен Николаевич ее ценил, слушался и даже побаивался. А она … ну что же делать?! Терпела. Она была очень обаятельная женщина, но актриса была средненькая. Она не вмешивалась ни во что и держалась обиняком, старалась быстро уехать из театра. Он ей всегда звонил из театра. 
Женя был очень воспитанный человек, корректный и очень музыкальный. Мы часто дисскусировали, спорили. Все бывало, но мы оставались друзьями, а что касается этих мерзких созданий, его друзей, я ему всегда говорил — Женя, зачем они тебе нужны — ты их все время кормишь, поишь, они выпивают за твой счет. И они все время говорят гадости за твоей спиной. 

—————
О «Добром Человеке из Сезуана» и о творческом поиске.

Рубен Николаевич, по-моему, отнесся к «Доброму» с пониманием, и вообще он относился к творчеству других с пониманием. Я должен был предварительно показать кафедре сорок пять минут, чтобы всё они утвердили, потому что Борис Евгеньевич Захава говорил, что Брехт, это, дескать, драматург от разума, в нем нет нашей глубокой русской души. Он — очень умствующий и зрители наши не будут его слушать. 
Щукинская кафедра разбилась пополам. Одни говорили, что это пройденный этап самим Вахтанговым, мы, дескать, это уже проходили. А я был оболтус, ничего не боялся и сказал им: « Да, вы все это проходили, но мимо. Мимо вы прошли, уважаемые! Вот в чем трагедия-то ваша». 
И вдруг успех «Доброго» — просто ошеломляющий — там сломали двери. Весь театр был забит. Это почти что один раз такое было. Пожалуй, это было всего один раз, за всю историю Вахтанговского театра, а уж и училища тем более.
Но у нас же все очень ревнивые — у нас же как? В Щукинском училище признают, что из этого училища, вышел театр на Таганке, но… скромно. Странно это. Что это ущемляет их достоинство? Не знаю. Наш мир особый — очень завистливый. Самовлюбленный. Каждый из наших корифеев — нарцисс. Очень болезненно относятся к чужому успеху. 
Тогда был еще такой замечательный критик, которого потом изничтожили, как космополита — Юзовский. Они с одной дамой делали перевод «Доброго Человека», который идет и по сей день. А зонги переводил Слуцкий, очень хороший поэт. Но я все зонги Брехта перемешал, всю пьесу перемонтировал, сделал ее короче. Потому что я считал, что наш зритель, не сможет такой Брехтовской длинноты и назидательности выдержать. У Брехта же был такой указующий перст, на то, как надо действовать пролетариату. 
Но зонги были очень сильные. Вот это, например: 

Шагают бараны; 
бьют в ба-ра-ба-ны
Кожу на них дадут 
Сами ба-ра-ны.

Москва — город странный не поймешь, откуда на этой выпускной спектакль пришло столько народу! И много иностранцев из посольств. 

Ольга Симонова-Партан: Я всегда считала, что ваш ошеломляющий успех, и затем ваш отрыв от театра Вахтангова, являлся, по сути, продолжением Вахтанговского искусства. 

Юрий Любимов: Безусловно. В чем-то да, я традиции, конечно, эти же и имел в виду — карнавальные, острые. Комедия дель арте мне была всегда очень близка, как и Евгению Багратионовичу покойному. Это надо же: в ту эпоху в гражданскую войну создать фраки, сделать просцениум, цанни, сделать так комедийно, легко и смешно.
Но одновременно я был и самостоятелен. Ваш отец мне это всегда говорил.
Мейерхольд тоже оказал на меня большое влияние. Мне говорили, что я вахтанговец, но одновременно мейерхольдовец и брехтовец. 
Такой случай был: шли репетиции спектакля «Человек с ружьем», а я там какого-то юнкера играл. Падал и очень выразительно, умирал. И вдруг на репетицию пришел Мейерхольд. Он меня подозвал и сказал: «Молодой человек запомните на всю жизнь: тело так же выразительно, как слово. Вы очень хорошо умираете. Запомните все это и тренируйте себя». И я действительно был человек тренированный. 

Ольга Симонова-Партан: А как Рубен Николаевич отнесся к вашему решению отделиться?

Юрий Любимов: Юзовский сказал Рубену Николаевичу прямо: 

— Рубен, ты видишь — у тебя есть режиссер. Ты будешь давать ему работу?

Рубен Николаевич отнесся с пониманием (имитируя голос Симонова): 

— Но я понимаю, я вижу, о чем ты говоришь. 

А когда мне предложили театр, который имел огромные долги, Рубен Николаевич спросил меня: «Может быть, останетесь, Юра?» А я прямо ответил, что это все-таки свое дело, что мне очень хочется создать свой театр. Я доигрывал спектакли. Я играл 5 спектаклей, как попросили в Вахтанговском театре. Вел себя тактично. В «Маленьких трагедиях» у вашего отца играл Моцарта. Они долго не могли найти мне замену на роль Моцарта. Рубен Николаевич и Жене очень помог с постановкой и сам замечательно читал пушкинские стихи в спектакле — замечательно читал. 
Вахтанговский театр долго существовал. Много было хороших спектаклей. Но они на сегодняшний день традиции утратили. 

Мне же тоже развалили весь театр, когда я был изгнан из страны, а я все-таки потом взял и восстановил «Доброго» это же для нас, как «Синяя птица». Есть же все-таки, какие традиции, а то ведь все разбазаривается — будьте все шоуменами типа Пугачевой — это же позорище какое-то! Нельзя же так! Так можно Бог знает до чего дойти! 

Сейчас же все совсем дикие! Говоришь им Филинни, а они не знают. Они Гоголя не знают! Представляете себе такое? Вот Вам еще один пример: у меня идет «Евгений Онегин» — так молодежь фразы услышат, узнают, а откуда понятия ведь раньше не имели и с восторгом говорят: «О, это круто!» 
———
Ольга Симонова-Партан: То, что вы мне сейчас рассказали — очень важно и для моей книги об отце и для моей исследовательской работы. Спасибо большое, Юрий Петрович!

Юрий Любимов: Это все воспоминания, которые рождались прямо тут для Вас, глядя на Вас, непосредственно.

31 мая 2008 года. Москва.